Кожа - Евгения Викторовна Некрасова
Чай надо было пить не в комнате, где едят, а где встречают гостей. Переместились, Полунепринявшая принесла самовар, Принявшая – пирожные, Полупринявшая – чашки, разлила чайную жидкость, похожую по цвету на мелассу, и густо посмотрела на Хозяина. Он не обратил внимания. Вне стола стало свободнее. Хозяин тихо и гибко в беседе подобрался к Хоуп и вцепился в нее с расспросами, сформулированными на салате из русского и английского, более околоточными и виньеточными, чем у прежних русских неработающих. Он хотел произвести на Хоуп впечатление. Он спросил, с какого континента к ним, жителям Дикой и холодной страны, явилась она – богиня с цветом кожи ночи. Он тут же обронил какой-то недоношенный комплимент Принцессе, чтобы ту не забывать.
Хозяин, сам того не ощущая, освободившись, стал резко разонравливаться обеим гостьям. Принцессе сделалось скучно: все снова было вокруг Хоуп и ради Хоуп. Принцессе хотелось, чтобы Хозяин хоть раз сделал вид, что все вокруг нее. Хоуп ответила, что она из Африки, конечно. «Как и он», – сказала она и показала на небольшой тихий портрет подростка с полуработающей кожей, полуработающим лицом и полуработающими кудрявыми волосами. Хоуп много раз рассказывали про него, показывали его изображение и взрослое или это, детское, осыпали ее его словами, протягивали книги. Он, как и Хоуп, писал тексты, как псалмы, в столбик, но иногда и обычным образом. Хозяин сказал, что этот портрет повесила его жена. И рассказал, как она умерла в родах и ребенок тоже умер. Принцесса высказала Хозяину искреннее сочувствие. Всегда может быть, что любое странное и недостойное поведение мужчины – это пережитое страдание и просьба о помощи. Хоуп не слышала, а все смотрела и смотрела на портрет и думала, что это забавно, что Главный пишущий стихи в ее Второй стране – каллад, что ни на есть каллад, и что в ее Первой стране у него не было бы шанса. Хотя здесь с ним тоже быстро расправились.
* * *
– Знаешь, Братец Череп, Пушкин преследует меня всю жизнь.
– Это кто?
– Ну, это каллад русский поэт, чьи портреты всюду встречала Хоуп. Он многих в России преследует, от него, как от Ленина, никуда не деться. Но лысый Ленин остался памятниками, а Пушкина вбивают колом в головы. И даже пытаются в сердца. Наверное, он бы не стал сам, но его украли, как его прадеда украли из Африки, и сделали вечно работающим в России. То есть это не он сам ходит за мной по пятам, а его вуду-двойник, которого оживляют и оживляют какие-то перерождающиеся служащие. Я в первом классе не знала, что стихи пишутся в столбик, записала диктантом стих Пушкина про тучу в строчку. Мне вбили за это кол. В одиночку в классе восьмом я нарисовала и написала стенгазету про дуэль Пушкина. Другие учащиеся надо мной ржали, говорили, что в профиль Пушкин у меня получился похожим на лошадь. Это, кстати, было немного правдой. Но учительница по литературе Евгения Николаевна за меня даже обиделась на них, сказала, что у каждого свое мнение. Ей понравилась газета. В мои тридцать два года мне дали премию для молодых авторов имени Пушкина. Когда я уже потратила все премиальные деньги (их было много, но я быстро расплатилась с долгами), я узнала, что премию основали только потому, что Главный русский хозяин открыл в Южной Корее памятник Пушкину, – в честь этого решили сделать премию, и корейцы дали бюджет. Я очень расстроилась, работающий теперь не только Пушкин, но и немного я. Точнее – служащая, раз за деньги. Потом премию дали моей подруге Оксане за великую поэму, и мне стало легче. Мы пишем, как мы пишем.
– Аминь.
– Я очень устала, Братец Череп. Сейчас перевернусь на другой бок, соберусь с силами… У меня есть историйка для тебя. Вот, слушай. В Дикой и холодной стране было очень много памятников и бюстов каллад поэта, они встречались почти в каждом городе, помногу. На улицах, в библиотеках, музеях. Портреты каллад поэта висели почти в каждой школе и в каждой библиотеке. И всегда у этих памятников была разная кожа: то темно-красная мраморная, то белая гипсовая, то золотистая бронзовая, то светло-коричневая деревянная. И вот памятники каллад поэту ожили и сошли с постаментов. И тот, что на Пушкинской в нынешнем Главном городе, спрыгнул с пьедестала, и тот, что на Молчановке возлежит, поднялся и перелез через забор, и тот, что у церкви у Никитской, оставил жену и вылез из жуткого фонтана, намочив каменные ноги, и тот, что на Арбате, тоже отпустил руку жены и слез с пьедестала. И все остальные, на других улицах и в других городах, тоже ожили и пошли. И даже бюсты каллад поэта поползли на плечах, и даже посмертные маски разбили музейное стекло и покатились вниз по лестницам. И даже маленькие ручные статуи каллад поэта спрыгивали с полок и столов и убегали. И каллад поэт вылез из каждого портрета-оригинала, из каждой копии и репродукции, из каждого календаря, из каждой открытки и вышел из школы, музея, квартиры. И все памятники, статуэтки и изображения каллад поэта помогли фолк устроить восстание. Бич жандармов, бог студентов… Оковы тяжкие падут…
– Какому это фолк?!
– Тому, какому это нужно.
– Хэ… А тот фолк, какому это не нужно, что делал?
– Я не знаю, Братец Череп.
* * *
Хоуп спросила, почему в доме и в деревне одни женщины? Спросила, неужели какая-то русская болезнь покосила всех мужчин? Спросила, неужели чего-то стоит опасаться? Хозяин погрустнел, понежнел от этой грусти и пожаловался на восстание, которое устроили работающие, и на то, что ему пришлось их распродать или отправить на Север. Его Полуработающего нет в доме, так как он до сих
