Дэвид Митчелл - Голодный дом
По моему велению Бомбадил протягивает ей прозрачный пакетик для заморозки.
Она рассматривает его на просвет:
– Да, это листок гинкго.
Разумеется, не добавляет, что листок можно подобрать где угодно.
– А фотографий внутри вы не делали?
Раздуваю полузамерзшие Бомбадиловы щеки.
– Пробовал. В четверг штук пятьдесят на мобильник нащелкал, но как вышел – они все стерлись. Вчера принес старый фотоаппарат «Никон», целый ролик фотопленки отснял, а вечером проявил – все засвечено. Если честно, то я особо и не надеялся. Я знаком с пятью астронавтами, настоящими, без обмана, – никому ни разу ничего заснять не удалось. Оризоны – странная штука, сфотографировать их невозможно.
– А кто такие астронавты?
– Ну, это мы себя так называем. В сети так удобнее общаться, потому что вокруг «искателей оризонов» нездоровый ажиотаж разведут.
Маринус возвращает ему пакетик с листком.
– Значит, астронавты могут выносить из оризонов образцы растительности, но не фотографии.
Снова заставляю Бомбадила пожать плечами.
– Док, ну так оно устроено, я ж не виноват.
За стеной кто-то прыгает на скрипучем батуте.
– А признаков жизни в оризоне вы не заметили? – спрашивает Маринус.
Мозгоправша-искусница все еще полагает, что имеет дело с психиатрическим, а не с онтологическим феноменом. Ничего, терпения у меня достаточно, мы ее вразумим.
– Дроздов видел. Белку – рыжую, симпатичную, хотя сейчас в парках все больше мерзкие серые водятся. Рыбок в пруду. А людей не видать. Шторы в окнах задернуты, дверь закрыта, из апертуры никто не выходил с четырех часов дня в четверг.
– Откуда вы знаете?
– А вот отсюда. – Я касаюсь кирпича напротив апертуры. – Вот, видите?
Мозгоправша-искусница встает и приглядывается:
– Да. Кирпич.
Ребенок на батуте заливисто хохочет. Маленький мальчик.
– Нет, это кирпичная пластина, укрепленная на стальной коробке, в которой установлены веб-камера, блок питания и электронный датчик, реагирующий на инфракрасное излучение. Изображение, получаемое через двухмиллиметровое отверстие в пластине, передается на мобильник.
Показываю ей айфон, на экране которого я показываю ей айфон.
Она с уважением глядит на меня:
– Серьезное устройство. Вы его сами установили?
– Ага, только это израильское изобретение – схему я у моссадовцев хаканул.
Ласково похлопываю кирпич, установленный сегодня контрактниками из «Блэкуотера», и оборачиваюсь к апертуре:
– Ну что, готовы к приключениям?
Маринус неуверенно кивает – мало ли как я отреагирую, когда увижу, что никакого райского сада за стеной нет. Но любопытство исследователя берет верх над разумной осторожностью.
– Что ж, ведите меня в оризон.
Опускаюсь на колени перед апертурой, прикладываю замерзшую ладонь Бомбадила к ласковому теплу, устанавливаю телеграмматический контакт с Ионой.
«Братец, наша гостья пришла. Надеюсь, у тебя все готово?»
«О, явилась, не запылилась! – слабо отзывается он. – Я думал, ты опять в свою Кирисиму слиняла…»{49}
Ох, где бы сил взять!
«Иона, ты же помнишь, сегодня – День открытых дверей, я выполняю свою задачу извне, а ты должен подготовить оризон и суборизон к приему гостя».
Иона телеграмматично хлюпает носом.
«Да-да-да, как мило с твоей стороны навестить брата, запертого в темнице…»
«Я тебя вчера навещала, – напоминаю я. – А в Кирисиму ездила шесть лет назад, меня всего тринадцать месяцев не было».
Обиженное молчание, а потом:
«Для запертого в лакуне тринадцать месяцев – все равно что тринадцать вечностей. Окажись ты на моем месте, я бы тебя в одиночестве не оставил…»
Я не выдерживаю:
«Ага, не оставил бы! А кто меня в Антарктиде два года проторчать заставил, шутки ради? А на островах Товарищества кто меня бросил, а сам отправился с друзьями-сайентологами на круизном лайнере кататься?»
Снова обиженное молчание.
«Так ведь в твоем перворожденном теле из горла шпилька для волос не торчит…»
Я почти сто двадцать лет прожила бок о бок с братом и хорошо знаю о его склонности погружаться в вязкое болото жалости к себе, но сейчас этого допускать нельзя.
«И в твоем бы не торчала, если бы ты последовал моему совету и обратил внимание на неполадки в работе операнда».
Гостья ждет, тело Бомбадила дрожит от холода.
«На счет „три“ я открываю апертуру, так что немедленно проецируй сад, иначе убьешь нас обоих, из упрямства и вредности. Ну же! Раз… два…»
Тело Бомбадила проскальзывает в дверцу. Все в порядке. Мозгоправша-искусница протискивается следом, ожидая увидеть заброшенный дворик, но оказывается у подножья длинного холма с садовыми террасами на склоне. Особняк на вершине – будто карандашный эскиз на стене тумана. Слейд-хаус. Айрис Маринус-Фенби, практикующий психотерапевт, медленно выпрямляется, челюсть у нее отвисает, глаза округляются. Заставляю Бомбадила хихикнуть. Энергии в операнде почти не осталось, сегодняшняя проекция поддерживается жалкими крохами психовольтажа, но сейчас нам без надобности заманивать гостью на веселую хеллоуиновскую вечеринку или завлекать роскошным образом жизни богачей-аристократов. По моему велению Бомбадил довольно хмыкает и говорит:
– Ну, док, как вам такое доказательство?
– Да. Большой дом. Огромный. Такой же настоящий, как мы с вами. – Маринус нерешительно машет в сторону особняка и оборачивается к апертуре, скрытой кустами камелий.
– Не волнуйтесь, апертура стабильна, не захлопнется.
Мозгоправша, вспомнив об осторожности, пригибается и выглядывает в проулок. Номер телефона контрактников в мобильнике наготове, но тут Маринус встает, стягивает с головы берет, снова надевает его. По-моему, она просто тянет время.
– В бумагах Фреда Пинка я нашла старую открытку с изображением Слейд-хауса, – дрожащим голосом произносит она и кивает на особняк. – Вот этого самого. Но я проверила муниципальные архивы, кадастровые реестры, топографические карты и даже панорамный обзор местности в «Гугле». Слейд-хауса нигде нет. А даже если бы он и существовал, то между Вествуд-роуд и Крэнбери-авеню места для него нет. Нет его. Его здесь быть не может! Но он есть.
– Вот именно, док. Это какой-то парадокс. А что, если… – Я понижаю голос до таинственного шепота. – А что, если Фред Пинк вовсе не был психом, а говорил чистую правду? А?
В кроне старой сливы гулит горлица, но самой птицы не видно.
Маринус, решив, что ей послышалось, вопросительно смотрит на меня.
Заставляю Бомбадила улыбнуться.
– Горлица.
Маринус с силой прикусывает большой палец, разглядывает отпечаток зубов.
– Нет, вы не спите, – говорю я. – И вообще, не оскорбляйте оризон, не то он обидится.
Маринус срывает листок камелии, пробует его на зуб, пристально рассматривает, потом швыряет камешек на циферблат солнечных часов. Камешек со стуком отскакивает.
Она прижимает ладонь к росистой траве – на лужайке остается отпечаток.
– Боже мой, – ахает Маринус и смотрит на меня. – Так здесь все настоящее?
– Да, только локально, в изолированной временной полости оризона.
Мозгоправша-искусница встает, молитвенно сжимает ладони, на миг прикладывает их к лицу, закрывая нос и рот, потом засовывает руки в карманы летной куртки.
– Значит, мои пациенты в больнице Докинса, в Торонто, в Ванкувере… с диагнозом «мания похищения»… Получается, все они говорили правду? Они побывали в… в таких местах, а я… я прописывала им нейролептики и успокоительные?
Наступает критический момент операции. Не хватало еще, чтобы доктор Маринус, терзаемая угрызениями совести, решила отсюда выбраться. Надо срочно заманить ее в дом, но так, чтобы она не заподозрила подвоха.
– Понимаете, оризоны – редкая штука, так что среди ваших пациентов настоящих астронавтов очень мало – меньше одного процента, это точно. А всем остальным нужна ваша помощь и лекарства. Вам не за что себя винить, док.
– Один процент – это все равно слишком много. – Маринус закусывает губу, мотает головой. – А первая заповедь врача: «Не навреди».
– Ну, на медицинском факультете оризоны не изучают, и статей про них в научных журналах не печатают. Если вы хотите помочь своим пациентам, вот он, ваш шанс. Осмотритесь, обследуйте все хорошенько, понаблюдайте. Вы же не закоснелый ретроград, умеете мыслить прогрессивно. Поэтому я с вами и связался.
Маринус обдумывает мои слова, делает несколько шагов по лужайке, смотрит в пустое влажно-белое небо.
– Еще совсем недавно я считала Фреда Пинка психически больным. В своих записях он предупреждал, что Слейд-хаус – опасное место. Как по-вашему, он прав?
По моему наущению Бомбадил расстегивает молнию на лыжной куртке.
– Нет. Не думаю.
– Но… о господи, даже не верится, что я это говорю… мы только что шагнули из одной реальности в другую, так?
