Душа для четверых - Ирина Родионова
Не нужно было выволакивать диваны на улицу или искать в старых рукописных листах зазубренные обломки чужой памяти, никаких крошек сухой земли на подоконнике, припрятанных золотых колец, дешевых картин в рамках, нет. Просто надо вернуться домой.
Сахарок в чужой, не подходящей ему по размеру переноске забился в дальний угол и глядел с такой злобой, что Машу обожгло. Она открыла решетчатую дверцу, протянула руку – кот ударил ее по пальцам, порвал тонкую кожицу до крови. Маша сунула пальцы в рот, слизывая солоновато-горячую кровь, вспомнила про глюкометр: измерить бы, чтобы не пропадала зря… Лицо ей разрывало чужой ухмылкой, мрачным торжеством, и Маша отталкивала его обеими руками.
– Саханечка… ну прости меня.
Она позвала его так, как звала Анна Ильинична, и даже старушечьи нотки скользнули в негромком Машином голосе, но кот не поддавался. Она едва различала его в полутьме, темный абрис и ненавидящие глаза, сияние лысой шершавой кожи.
Внутри у Маши клокотал бульон, кислый и застоявшийся, с хлопьями белой пены, который ставят на огонь в надежде прокипятить и выпить залпом, лишь бы не отравиться, и она не понимала, кто в этом бульоне – человек из этого полудачного дома с безразличной родственницей или Анна Ильинична. При виде Сахарка она, казалось, поднялась во весь рост, выпрямилась, надавила на чужую память.
Слишком много чужих эмоций для одной лишь Маши.
– Я буду заботиться о тебе, – хрипло и уже от себя пообещала Маша коту. – Прости, что пришлось тебя в клетку запихивать, но надо ведь как-то нам до дома доехать…
Сахарок зашипел, и Маша не решилась больше совать к нему пальцы. Ранки припухли, заныли, и она без конца растирала их, сидя на теплом полу из больших мраморно-блестящих квадратов кафеля и не видя ничего, кроме нового питомца.
Что же она наделала…
Пришел Виталий Павлович и сел рядом, скрестил по-турецки ноги.
– Ты как?
– Хорошо.
– Он никогда не привлекался по уголовке, даже штраф административный у него всего один, древний. Ни скорость не превышал, ни пьяный не дрался – святой, если по документам. Мне откуда знать?
Маша пожала плечами и снова хихикнула, сухие смешки сыпались у нее изо рта сами собой. Конечно, Виталий Павлович не знал – иногда и родственников спросишь, и документы проверишь, а как вдохнешь чужую душу, и хоть вой, хоть под кровать забивайся: не слышать, не слушать, не вспоминать.
– У тебя кровь…
– Кот царапнул, я сейчас заклею пластырем. – И без паузы: – Когда жена у него пропала?
– Она не пропадала. Мать ее подала заявление на розыск, но этот… – Виталий Павлович выматерился. – Извини… В общем, заявил в полиции, что она с мужиком новым сбежала. Показал, какие вещи забрала и чемоданы, деньги со всех карточек сняла, уехала, а ему записку оставила, ну из принтера. Полиция и послала мать подальше, мол, сами свою дочурку по мужикам ищите. Вот… Никто не искал.
– Не искал… – эхом прозвучала Маша, протолкнула в глотку смех и снова заглянула в переноску.
Сахарок нервно саданул по прутьям лапой, зашипел.
– Поможешь ребятам карту составить, где кости закопаны? Или я слишком о многом прошу?
– Вы же не вызываете никогда полицию.
– Не вызываю. Но родственница говорит, что мать ее жива до сих пор, вроде как появилась на горизонте и попросила вещи дочкины, если найдут, передать – этот даже на порог мать не пустил. А тут тело, похоронят ее хотя бы по-человечески… Поможешь?
– Да. Но потом. Мне домой надо.
– Я подвезу. – Сафар все это время, как выяснилось, стоял в дверном проеме и слушал.
Лицо у него было расслабленное, но глаза чернели воспаленно, глухо. Он не улыбался, хоть и пытался подбодрить одним лишь взглядом. Это же Сафар, он по-другому не умеет.
Маша поднялась, снова замотала переноску в тряпки и простыню. Она не понимала, как избавиться от чужой памяти, – занесенная рука и затылок жены, блестящие от лака волосы, которые затем слипнутся и побуреют, ковер, торчащие узкие голые ступни, тряска, тяжелый стук в багажнике… Она хотела развестись и могла отсудить у него деньги, а он больше всего на свете боялся хотя бы копейку потерять. Она сама толкнула его на это, ушла бы – и жила бы спокойно. Он не виноват. Его мысли, не Машины.
Она свернула чужой голос, как коврик, и придавила его ногой.
Столько раз читала о похожем в книгах или соцсетях, но увидеть своими глазами, прожить, как оттягивал руку строительный молоток, и потом, когда все закончилось, как наступило облегчение…
Она не могла. И не знала, сможет ли.
– Маш… – окликнул Виталий Павлович, когда Сафар распахнул перед ней дверь. Обернулась. – Прости.
Она кивнула и вышла в беспроглядную ночь.
Глава 8
Все люди умирают
– Мам, я пришла!
Нет ответа. Галка составила на пол банки с вишневым компотом и помидорами в сахарной заливке, которые Людмила все же сунула ей в конце, прошептала заговорщически: «Ешь, пап, и я тут за тебя есть буду».
Галке уже тогда показалось, что вся эта история отдает сумасшествием, – не было больше никакого Михаила Федоровича, остались только мертвые его воспоминания, но обижать Людмилу не хотелось, и банки Галка все же забрала. Поставила под кровать, надеясь, что в особо голодный месяц запасы ей помогут, но, даже спрятанные, банки не давали уснуть, и Галка решила перевезти их к матери.
Она заглянула на кухню, потом в спальню, надеясь, что мама просто крепко спит, – так и вышло. Сморщенная, уменьшенная в размерах мама лежала на подушке почти всем телом, серые щеки ее ввалились еще больше, она дышала через силу, с трудом вгоняя в легкие затхлый кислород. Отечность после химии прошла, как облезает с газонов весенний снег, и обнажилась сырая почва, бесплодная, неживая. Галка отвела взгляд. С каждым приездом мама угасала.
Главное, что дышит. Галка сняла со стула плед, осторожно укрыла выпирающие косточки под синюшной кожей, за которые все еще каким-то чудом держалась душа. Или дух, или сознание, черт их знает… Галка видела только, что мама еще здесь, и уже этого было достаточно. Она забила холодильник продуктами, наспех пожарила картошку и натерла свежую капусту с морковкой на салат, раньше
