Виталий Каплан - Струна (=Полоса невезения)
По словам Кузьмича выходило, что весь окружающий мир — порождение какой-то мистической сущности. Вернее, не порождение, а в каком-то смысле отражение. Отзвук.
— Это что же, получается, Бог? — непроизвольно съязвил я. — Господь Вседержитель?
— Не знаю, Костя, не знаю, — пожевал губами Кузьмич. — «Бог» слишком неопределенное слово, каждый вкладывает в него что-то свое. Может быть, ты прав, и Струна — это Бог. В каком-то смысле, конечно. Но мы слишком мало о ней знаем, чтобы утверждать наверняка. Мы знаем, что она есть. Что она превыше нашего мира, нашей вселенной. Что она открывается нам в виде струны… какой-то особой, изначальной струны. Может быть, это первооснова… идея… как там у Платона? Что мы еще знаем? Ее колебания влияют на мир… вернее, на миры… Наша вселенная не единственная, Костя. Струна одновременно колеблется в разных тональностях. Каждая тональность — мир. И их не семь, по числу нот. Их бесконечно много.
— Вообще-то не слишком оригинально, — возразил я и сразу же прикусил язык. Еще не хватало препираться по поводу Единственно Верного Учения. При всех оговорках шефа я понимал, что излагает он мне не личные раздумья, а некую общепринятую здесь концепцию.
— Кость, а никто и не стремится к оригинальности, — спокойно возразил Кузьмич. — Это когда что-то своё сочиняешь, вот тут и оригинальность нужна, и свежий взгляд, и чего там еще… А здесь — всего лишь попытки объяснить нечто необъяснимое… объяснить привычными понятиями. Усвой самое главное — Струне все равно, что мы по ее поводу думаем и как ее сущность себе объясняем. Она нашла нас не для теологических штудий. Мы ей нужны для дела. И вот тут тебе придется просто поверить в некоторые вещи. Поверить, а потом, как и мы все, убедиться на практике, что так оно и есть. Костя, то, что мы привыкли называть словами «свет», «добро», «разум» — это именно что ее, Высокой Струны, проявления. Отголоски великой музыки. Только в нашем мире она порою искажена до неузнаваемости. Тупостью, жестокостью, равнодушием. И вот чтобы очистить музыку, Струна зовет нас.
— И чем же это мы от остальных отличаемся? — позволил я себе естественный вопрос.
— Может, и не отличаемся, — вздохнул Кузьмич. — Не слишком отличаемся. Но есть в каждом из нас что-то такое… какая-то жилка, ниточка… которая резонирует в тон Высокой Струне. Наверное, у нас просто этот резонанс сильнее… и потому мы здесь. Мы ведь каждый не случайно тут оказались. Струна позвала. У каждого сложились обстоятельства… у всех по-разному, но всем пришлось сделать выбор. Мы тут, потому что так выбрали… незаметно для себя. Кто выбрал иное — он остался там, в обычной жизни.
«Или на лунном поле, черной кляксой», — добавил я мысленно. Гладко и красиво всё это у Кузьмича выходило… и будь я настоящим Костей Ковылевым, поверил бы сразу, не колеблясь. Но я-то… после лунного поля… после Мраморного зала… Коридора Прощания… Удивительное дело — мне тоже хотелось поверить. Наперекор царапающим сомнениям.
— Мы многого не знаем, Костя, — продолжал Кузьмич. — Мы не знаем даже, можно ли ее воспринимать как разумную личность… или это некий принцип… или, допустим, работающая программа… но где же тогда Программист? И знаешь, это, наверное, даже лучше, что не знаем. Так у нас есть свобода искать собственные объяснения… кому оно надо. Мне вот лично надо, я мужик от природы подозрительный… Думаю, надо и тебе. Поэтому думай, Костя… думай, смотри, ищи… А пока займемся практикой… научимся слушать Струну.
Сейчас, глядя, как Лена, обжигаясь, пьет почти черный, круто заваренный чай, я вдруг почувствовал то же, что и на этих занятиях, когда после слов Кузьмич задул свечи. Разом наваливалась темнота, но не страшная, не чужая — наоборот, сквозило в ней какое-то понимание… участие… Словно кто-то большой и сильный кладет тебе неощутимую руку на голову. И постепенно уходят звуки — сперва дальние, потом те, что ближе, под конец не различаешь и собственного дыхания. И в сгустившейся тишине слабо, едва уловимо начинает разгораться музыка. Именно разгораться — маленькая рыжая точка, искорка. В комнате по-прежнему абсолютно темно, искорка не здесь, внутри. А музыка… ее просто не с чем сравнить. Ее и музыкой-то называешь за неимением другого слова. И в ней звук неотделим от сияния…
Правда, на большее меня не хватало. Дотянуть ее до огонька, а после до огромного пламени, чего хотел Кузьмич, я не мог. Висела искорка, дрожала — и гасла, точно ее задувало холодным ветром.
Нет, сейчас не было никакой искорки. И странной музыки тоже не было. А вот чувство — было. Я всей кожей, всеми напрягшимися волосами ощущал, как меняется вокруг нас мир. Как тает, уходит всё фальшивое, чужое…
— Глупый! — звонко рассмеялась Лена, отставив недопитый стакан. — Иди ко мне.
И когда наши истосковавшиеся губы встретились, когда внутреннее пламя подхватило меня и понесло, я вдруг понял — получилось! Вспыхнула моя искорка настоящим костром. Пускай это совсем и не тот костер, о котором твердил Кузьмич.
Очнулся я в темноте. Глухо рокотало вдали, дробный стук капель сливался в монотонную не то песню, не то горячечный шепот.
Темнота, впрочем, была не столь уж чернильной. Вот слабо светится зеленым циферблат наручных часов. Ого! Половина второго! И уже, между прочим, вторник… Если бы кто-то раньше сказал мне, что несколько часов могут напрочь исчезнуть из моего сознания — лишь рассмеялся бы. Уж чем-чем, а провалами памяти никогда не страдал. И однако же…
С Ларисой такого не было. Веселая, нежная, доверчивая близость — это да. Мои губы, перебирающие ее темные локоны. «Жвачное!» — смех и ласковый шлепок. И самое глубокое, взрывное, после чего ощущаешь вкус какой-то невероятно нужной победы…
Сейчас, однако, это вспоминалось смутно. Почти год, как нас оторвало друг от друга… И не вернуться, надо же отдавать отчет самому себе. Убежать… подставить ее. И что она все эти месяцы? Как там в Мраморном зале говорил обвинитель? «К счастью, та оказалась благоразумной девушкой, вовремя сообразив, с каким чудовищем чуть было не связала свою судьбу». Врал? Хотел напоследок помучить еще и этим? Или… Или правда? Моя благоразумная Лариса… или уже не моя?
Лена шевельнулась под накрывавшим нас тонким одеялом, сонно втянула губами воздух. Наши горячие тела вновь соприкоснулись, и вновь окатило меня острой, пряной волной. Прости, Лариска… Видишь, как оно повернулось. Впрочем, не видишь, и это хорошо. Что сказала бы ты, взглянув на Лену? Мымра — не самое сильное, что есть в твоем лексиконе. Только вот эта мымра, эта язвительная женщина, эта большая столичная шишка… эта бледная перепуганная девочка… она мне теперь дороже всего.
Я с трудом сдерживался, чтобы вновь не притянуть ее к себе, не зажечь в ней опять то самое невидимое пламя… но сейчас не стоило… пускай поспит, родная… намучилась за сегодня… то есть за вчера… Потом…
Какой там «потом»? — пробудился во мне трезвый и мокрый разум. Думать же надо иногда! Головой думать, а не тем, что ниже! Нашел время влюбляться! Ты, беглец, недостреленный! Ты — чей удел теперь прятаться, лгать, маскироваться!
И в кого? В Старшего Хранителя, начальницу какого-то крутого столичного отдела? В умную, цепкую, подозрительную! Она же в два счета тебя разложит на простые множители… извлечет корень и вычислит предел… С ней-то ведь не получится все время быть настороже… постель — не лучшее место для осторожности. В постели теряют голову… в постели развязываются языки… в постели двое становятся одним, и нет уже ни покровов, ни тайн… Что же ты наделал-то?
Что я наделал? Как теперь отступить?
Лена заворочалась, потянулась ко мне… И разум скользкой ящеркой заструился куда-то вниз, в темные щели… Будущего не было, и не было страха, всё изгнала, растворила и затопила горячая, безумная нежность. И вновь сплелись наши тела и души, и где кончается душа и начинается тело, я уже не мог разобрать.
Да и не хотел…
— Завтракать будем сушками! — Лена в легком халатике, не закрывавшем коленки, хлопотала возле стола. — Честно говоря, ломает одеваться, в ближайший магазин идти. Но я-то ладно, привычная. А ты, Косточка, переживешь?
Я поднялся на локте. Сколько времени-то! Ничего себе! Одиннадцатый час. Кузьмич, небось, с ума сходит. Мыльницу-то я еще вчера отключил… Поиск по все стране… по всей Струне… А я тут, в пятнадцати километрах… под одеялом и без трусов… Ну вот же блин так блин!
— Кстати, я Аркадию позвонила. — Лена бросила в мой стакан три куска сахара. Задумалась — и прибавила еще один. — Всё в порядке, он тебе выходной дал.
Я задохнулся…
— Ты… Ты сказала ему?!
— Конечно, сказала, — повела плечами Лена, и халатик всколыхнулся, открывая незагорелое бедро. — Сказала, что ты немножко приболел… нервная горячка, после вчерашней операции. Такое бывает с новичками, обычное дело. Вид струны на чьих-то яйцах не внушает оптимизма… Особенно в случае таких тонких интеллигентов. Короче, я побоялась тебя отпускать в таком состоянии на базу. А вызывать за тобой машину — ты ведь обиделся бы, правда? Типа незачем тебя так опекать и все дела… Он, между прочим, почти поверил.
