Виталий Каплан - Струна (=Полоса невезения)
Оторвавшись от газеты с кроссвордом, она окинула нас оценивающим взглядом. Похоже, мы оба ей не понравились. Поджав и без того тонкие, вымазанные лиловой косметикой губы, она вдруг выдала неожиданно хриплым голосом:
— Гражданочка!
Лена, снимавшая с гвоздика ключ, недоуменно повернулась в ее сторону.
— Я к вам обращаюсь, гражданочка из двести восемнадцатого! У нас тут распорядок! Чтобы после одиннадцати никаких мне тут гостей! Сама поднимусь, проверю! А то милицию…
Господи! Ну прямо заповедник социализма! Я даже чуть умилился. Словно машина времени перебросила меня на десять лет назад, в счастливое прошлое. Никаких инфляций, Дальнегорсков, никакой Заводской площади… И никаких «Струн», ясное дело. Как мы тогда, молодые щенята, спешили жить! Как издевались над издыхающим режимом, как верили в полярное сияние миражей…
А потом, случайно посмотревшись в зеркало, я поймал в нем отражение Лены. Та очень спокойно повернулась к дежурной и всего-то лишь спросила:
— Вы что-то сказали? — и посмотрела на тетку.
Нет, ее взгляд я бы не назвал испепеляющим. Не было в нем ни ярости, ни бешеного напора энергии. Но вот заживо заморозить таким взглядом можно запросто. Так смотрят на подыхающую мышь, прежде чем освободить пружину мышеловки. Человек, попавший под этот взор, сразу понимает: он не то что ноль, он еще меньше. На числовой прямой ему вообще нет места… ни в мире чисел, ни в мире людей. Он вычеркнут изо всех списков, стерт легким движением курсора. Ему даже не обязательно растворяться в душном воздухе вестибюля, он всё равно ничего уже не значит.
А ведь я поймал лишь отражение… словно Персей со своим идеально надраенным щитом… с поправкой на запыленность здешнего зеркала. Основная доза досталась администраторше.
Увяла тетенька. Как-то вдруг разом посерела, сплющилась… согнулась над своим кроссвордом, словно единственное ее спасение — это срочно отыскать слово из восьми букв.
— Пойдем, Костя.
Я перевел взгляд на Лену — всё такую же бледную, усталую, что и на улице. Веснушки хоть и спрятались, но не до конца. В глазах — детская растерянность. Словно кто-то совсем другой еще секунду назад сидел в ее теле. «Энергии Струны много что могут». И ведь пускай не звон, а лишь тень звона какое-то мгновение дрожала в воздухе… Впрочем, наверное, это у меня в ушах звенело.
На лестнице Лена, идущая чуть впереди, вдруг пошатнулась, и мне пришлось выставить руку, поддержать за тонкое и теплое плечо.
— Спасибо! — обернулась она. — Шатает чего-то. Ерунда, это давление и нервы. Скоро пройдет…
Не так уж и плох оказался номер. Да, не евростандарт, но чистенько. Кровать застелена белым покрывалом, на столе в вазочке — засохшие гвоздики, и даже окно тщательно вымыто.
— Не обольщайся, — без труда прочла мои мысли Лена. — Сама тут всё драила. Свинарник же был… А я так не могу. На здешних горничных надеяться — это всё равно что на доброго Президента… Присаживайся, я сейчас.
Налила из графина воды, из сумочки достала упаковку таблеток.
— Повышает давление, — пояснила она. — У меня оно вообще по жизни низкое, вегетодистония и прочие радости. Но жить можно, и это главное. Ты чай будешь?
Я кивнул. Не то чтобы ужасно хотелось чая, но просто приятно было смотреть, как тонкие, в синих жилках руки наливают воду в электрический чайник, достают из тумбочки заварку, сахар, сушки и леденцы.
— Только этим и питаешься? — мне захотелось разрушить набухшую паузу.
— Тут в двух шагах неплохая столовая есть, — возразила Лена. — Только иногда ну так ломает туда тащиться… Да мне не особо и надо, желудок как у котенка, с наперсток.
— И дома, в Столице, тоже самое?
— Нет, в офисе у нас неплохой буфет. — Она напряженно смотрела на чайник, будто от ее пристального взгляда тот быстрее закипит. — А дома… по-всякому.
Тускло как-то прозвучал ее голос — точно расстроенная гитара, которую долго и безжалостно терзали неумелые пальцы.
— А что… — я помедлил. — Дома за твоим питанием следить некому?
Лена, казалось, не услышала вопроса. Глядела на шумный чайник, молча, неподвижно. Как вырезанная из слоновой кости статуэтка.
— Некому, — вдруг ответила она. — Совсем некому.
И снова закаменела. Что скрывалось в ее неподвижности — готовность взорваться или, напротив, тихо погаснуть? Кажется, я попал ей в болевую точку.
— Извини, — глотая звуки, пробормотал я. — Не надо было спрашивать… всё язык мой дурной.
Лена глухо рассмеялась. Точно костяные шарики, стукаясь друг о друга, покатились россыпью.
— Ты-то здесь при чем, Косточка? Ну спросил и спросил. Нормально. А я ответила… то есть нет, конечно. Разве это ответ… Тут надо уж всё рассказывать, а это так долго… и так страшно… Может, потом. А сейчас не надо, ладно? Снова туда возвращаться… в этот дым, в этот ад… Короче, пять лет уже. Потому я и в «Струну» пошла… Чтобы не напрасно всё… чтобы хотя бы других вытянуть…
Она замолчала, посмотрела на меня своими огромными — оказывается, они огромные! — серыми глазами. Словно что-то пыталась передать, что-то такое, что не вмещается в слова.
А потом отвернулась, вздрогнула — и плечи ее мелко затряслись. Лена старалась плакать беззвучно, но это не получалось. Тонкие всхлипы, словно у ребенка, давно уже потерявшего всякую надежду. Навсегда заблудившегося в чужом мире. Угодившего в черную паутину.
Меня точно захлестнуло волной жалости. Ничего уже в ней не осталось от лихой начальственной дамы — сейчас это была маленькая, глупая девчонка, попавшая в беду. И холод пробежал у меня по спине, чтобы тут же смениться поднявшимся из самых глубин жарким облаком.
Я не стал ничего говорить — просто подошел, обнял за плечи. Прижался щекой к ее уху, маленькому и теплому. И время тут же остановилось. Всё постороннее исчезло, растаяло в убегающем от нас пространстве. Ничего больше не было, кроме нас — потерявшихся детей. И ее сердце гнало по жилам горячую кровь, стучало часто-часто, сухими щелчками — как опрокинутый метроном в некоем зале… Только и зал сейчас выветрился из памяти, все эти залы, Струны, Трибуналы — какая же это мелочь и глупость по сравнению… Я не хотел подбирать сравнения, не до того мне было, задыхающемуся от боли и нежности.
— Ой, чайник! — вскрикнула вдруг Лена, и время вернулось, зашелестело осыпающимся песком.
Чайник и впрямь едва не выкипел. Он-то, неживой, не погружался в бесконечное «сейчас».
— Прости! — утирая глаза рукавом, сказала Лена. — Не обращай внимания, просто истерика. Знаешь, у меня бывает. Ну не железная я! Знаешь, я так боялась в автобусе… На какую-то секунду вдруг почувствовала, что теряю контроль… что я этого мужика сейчас… ну ты понимаешь.
Я понимал. Что такое Боевой Резонанс, не надо было объяснять.
— И это не впервые, — сокрушенно добавила она. — Еще не срывалась, но бывала так близко… Мне, наверное, лечиться надо. Бросить всю эту канитель, и закатиться в хороший санаторий на полгодика… Только нельзя ведь, рассыпется без меня. Не потянут.
Я поискал глазами заварочный чайник. Не найдя, просто сыпанул заварки в оба стакана. Залил свежим, еще булькающим кипятком.
— Сахара мне не клади! — предупредила Лена. — Всегда пью несладкий.
— А говорят, незаменимых нет, — усмехнулся я через силу. — Врут, выходит?
— Врут! — радостно подтвердила она. — Нагло и беспардонно. В «Струне», Косточка, самое главное — это не резонансы, не связи и не деньги. Люди главное, их души. Всё остальное вторично. Не партия же мы, в самом деле. Мы ли нашли Струну, она ли нас, без толку разбирать. Только она ведь сама по себе, без нас, ни на что не способна. Нет гитариста, нет — музыки.
Кузьмич, помнится, говорил немного иначе. Голос его, обычно живой и самую чуточку наигранный, в тот раз звучал по-другому — сухо и, пожалуй, печально.
Мы сидели вдвоем в небольшой, с завешенными окнами, комнате. На столе горели три свечи в бронзовом подсвечнике, изображающем девочку-арфистку. По стенам едва угадывались контуры гитар и скрипок.
Это было первое мое занятие по «резонированию» — так в здешнем просторечии называлось нечто странное и мне пока малопонятное. То ли медитация, то ли какая-то магия — в любом случае оно плохо вмещалось в мои рациональные, материалистические мозги.
— Только ты не относишь к этому как к общеобязательному учению, — сразу предупредил Кузьмич. — Никакого догматизма, упаси Боже! Просто есть некие вещи, и есть наши попытки их осмыслить. А осмыслить-то сложно, Костя. У кого-то выходит лучше, у кого-то хуже… Первым это сделал Главный Хранитель, и большинство с ним согласны. Просто потому что ничего убедительнее никто не придумал.
По словам Кузьмича выходило, что весь окружающий мир — порождение какой-то мистической сущности. Вернее, не порождение, а в каком-то смысле отражение. Отзвук.
