Игорь Поляков - Доктор Ахтин. Возвращение
Я был тем, кто отправил «Ах» в Тростниковые Поля.
Я поднимаюсь по лестнице и иду в кабинет начмеда. Я точен, в поликлинике в восемь часов утренняя оперативка. Сев на стул в углу, я вижу заинтересованные лица сотрудников. Точнее, сотрудниц. Подавляющее большинство врачей — молодые женщины. Мужчин всего трое. Один — седой мужчина невысокого роста, выглядящий на шестьдесят лет. И двое — сравнительно молодые парни с серьезными выражениями лиц.
— Ну, начнем, — говорит Александра Александровна, — хочу сразу представить вам нашего нового сотрудника. Михаил Борисович Ахтин, прошу любить и жаловать.
Я встаю со стула и улыбаюсь.
Я слушаю своё имя, произнесенное вслух. Я смотрю на лица людей в белых халатах. Надеясь не увидеть в их глазах узнавание.
— Мы дали ему четвертый участок. Как вы знаете, на нем давно нет доктора. Надеюсь, что вы поможете ему освоиться на новом месте.
— Да, я буду рад любой помощи, — кивнув, говорю я.
Женщина, коротко стриженная блондинка, сидящая за столом рядом с начмедом, равнодушно глянув на меня, говорит:
— После оперативки подойдите ко мне в кабинет.
Я сажусь на место и стараюсь стать незаметным. Впрочем, внимание окружающих сразу же переключается на начмеда, которая напоминает врачам о недовыполнении муниципального заказа. Называет фамилии врачей, которые на прошлой неделе сдали значительно меньше статистических талонов, чем остальные. Затем, после доклада эпидемиолога, она рассуждает о невыполнении плана прививок для работоспособного населения. Далее около пяти минут заместитель главного врача по экспертизе рассказывает о проверке больничных листов, проведенной в учреждении, о выявленных недостатках и мерах по их устранению.
И я вдруг понимаю, что моя прошлая работа в стационаре областной больницы покажется мне сказкой по сравнению с этой богадельней. Мне становится тоскливо и муторно на душе, но затем я подумал о том, что это совсем небольшая плата за возможность стать самим собой.
Вернуться к врачеванию.
И слышать своё имя.
5
Мария Давидовна вошла в кабинет Вилентьева и спросила с порога:
— Зачем вы меня позвали, если всё равно не доверяете мне?
Майор поднял голову и посмотрел на неё. Как-то задумчиво и отстраненно. И сказал:
— Да, я вам не верю. Вы что-то скрываете. Однако я знаю, что вы хороший специалист. А мне сейчас нужна ваша профессиональная помощь.
Мария Давидовна села на стул и посмотрела на него вопросительно.
— Киноцефал несет какой-то религиозный бред. Я думаю, что он прикидывается сумасшедшим, чтобы увильнуть от суда. И вы попробуйте выяснить, действительно он болен на голову или просто хочет избежать справедливого возмездия. А я буду рядом и смогу понять, где вы выполняете свою работу, а где решаете свои проблемы.
— Я сразу вам говорила, что очень хочу поговорить с ним. А проблем у меня нет. И не было.
— Вот и хорошо. Пойдемте. Вы будете говорить с ним в отдельной комнате, а я буду в соседней и всё увижу и услышу.
Мария Давидовна шла за широко шагающим майором и чувствовала душевный подъем. Сейчас она увидит Киноцефала. Она сможет поговорить с ним и понять, знает он доктора Ахтина или нет. Это для неё имело очень большое значение. В тишине больничной палаты она долго думала и соглашалась с майором, — в чем-то Вилентьев был прав. Почему так вышло, что Парашистай появился именно тогда, когда он был нужен? Что его привело в ту ночь в больницу? Как так сложилось, что все они встретились ночью под желтыми фонарями?
— Вы готовы?
Она увидела лицо майора. И кивнула.
Конечно, она готова. Она всегда готова. Разве он не знает, что она крепкая и мужественная женщина, которая коня на скаку остановит, заглянет в пасть анаконды, войдет в клетку к тигру. Ну, или к бешеной собаке.
— Ну, тогда вперед.
Он слегка подтолкнул её под локоть, и она шагнула в открытую им дверь.
Мария Давидовна уверенно подошла к столу и села на стул. Посмотрела на сидящего мужчину. Лицо в синяках. Левый глаз почти закрыт синюшной опухолью, правый закрыт. Верхняя губа разбита. Плечи опущены. Обе руки прикованы наручниками к ножкам стола.
— Здравствуйте. Меня зовут Мария Давидовна.
Правый глаз открылся.
— Привет. А я Максим.
Хриплый голос, в котором обреченность соседствует со знанием, вера соседствует с готовностью умереть за неё.
— Расскажите мне, Максим, о себе. О маме и папе. О том, как в детстве вы ходили в детский сад, а потом в школу. Вообщем, расскажите мне о себе.
— Вам действительно интересно это? — он удивился. Даже щель левого глаза приоткрылась шире.
— Да, мне очень интересна ваша жизнь, — улыбнулась Мария Давидовна.
Максим кивнул и начинал говорить. Его даже не надо было уговаривать. Он и сам так давно хотел выговориться, просто никто и никогда не хотел его слушать.
Он помнит себя с трехлетнего возраста. Мама, — полная женщина, которая любит покушать сама и с удовольствием кормит сына. Папа, хмурый мужчина, который любит выпить, и даже пьяный всегда равнодушен к сыну. Когда мальчику остается два дня до пятого дня рождения, папа утром уходит и больше не возвращается. Мама плачет, но как-то неубедительно. Он не верит, что папа уехал строить железную дорогу на другой конец страны. Мама водит ребенка в детский сад, где он в шестилетнем возрасте впервые узнает, что его мама — жирная корова, а папа сидит в тюрьме. Он бросается на обидчика с кулаками, но тот оказывается сильнее. Лежа в пыли, маленький мальчик бессильно плачет. С этого момента он понимает, что в этом мире для него нет места. И он создает для себя свой мир. Пусть он ограничен размерами его фантазии, но он именно такой, каким должен быть. И в нем есть место только для него.
В семь лет он заболевает — тяжелая форма инфекционного мононуклеоза. Он помнит, как тяжело было дышать, и из-за высокой температуры он часто терял сознание. До зимы он восстанавливался, поэтому в школу он пошел в восемь лет.
Сначала было не плохо. Он старше одноклассников, учеба казалось игрой, но скоро это закончилось. В третьем классе он вдруг понял, что с трудом понимает, что говорит учительница. Он старательно заучивал материал, но понимания так и возникало. Он стал получать тройки. А совсем скоро и двойки. Маму вызывали в школу, она кричала на него. Но — он ничего не мог сделать. С трудом добравшись до восьмого класс, он закончил восьмилетку с троечным аттестатом, и если быть до конца откровенным, учителя его просто пожалели.
Далее два года он просидел дома, а потом пошел в армию. И это были самые страшные годы в его жизни. Он вычеркнул их из своей памяти, стер те события, которые вырезали в сознании целые куски доброты и разума. И выжил он там только потому, что постоянно прятался в свой выдуманный мир. И только там он был самим собой.
Пока он отдавал долг Родине, умерла мама. Заплывшее жиром сердце не выдержало нагрузки. И он узнал об этом, только когда приехал домой. Сидя на краю могилы, юноша невысокого роста тихо плакал. Он остался совсем один. Насколько он знал, никаких родственников у него не было. Об отце он ничего не знал.
Санитаром в морг его устроил сосед. Патологоанатом Мехряков Степан Афанасьевич жил в соседнем подъезде, и, заметив, что парень ежедневно сидит во дворе на лавке и бездельничает, позвал его работать. Санитаров в морге хронически не хватало, и, чем черт не шутит, вдруг получится.
И у него получилось. И в первую очередь потому, что мертвый человек очень сильно отличается от живого. Труп тих, безмолвен, и, самое главное, спокойно лежит на секционном столе, никак не проявляя агрессивную человеческую суть. Мертвое тело нисколько не мешает жить в своем вымышленном мире, и даже однообразные движения на работе не отвлекают от этого.
И потянулись дни. Ежедневная рутинная работа, не требующая особого ума и сложных навыков. Через год Мехряков доверял ему зашивать кожу на животе, а еще через год он иногда выполнял удаление внутренних органов по Шору, пока доктор Мехряков вскрывал черепную коробку.
Работа ему нравилась. Может быть, впервые он стал чувствовать себя обычным человеком на своем месте. Он стал реже возвращаться в свой мир, и даже иногда забывал о его существовании. Но не больше, чем на пару дней.
Но тут умер Мехряков, и это удар, эта жизненная несправедливость выбила его из колеи. Стоя у его могилы, — опять могила, сколько их еще будет, — он вдруг подумал, что патологоанатом относился к нему, как к сыну. Второй раз потерять отца — это ли не ужасная несправедливость со стороны этой гребаной жизни.
Максим на секунду замолчал и тихо сказал:
— Степан Афанасьевич умер. После похорон я впервые в жизни напился водки, вышел ночью на балкон и шагнул в темноту.
6
