Ольга Чигиринская - Операция «Остров Крым»
– Ну, тогда остаются только марсиане.
– Хватит глупых шуток, – оборвал Стумбиньш. – Что будем делать?
Собственно говоря, первый шаг был ясен: посылка разведчиков. Петраков уже собирал свой взвод.
– Блин, как же это вышло? – пробормотал Глеб себе под нос.
– Еще одно, – сказал Стумбиньш. – Связи нет, товарищ капитан.
– Как нет?
– Помехи на всех частотах. Очень сильные.
Первое, что пришло в голову Глебу, – телевышка. Нет, исключено: телевышка работала весь день и со связью все было в порядке. Значит, на одной из этих высоток установили мощный генератор помех. Еще одна головная боль.
Они пошли в комнату отдыха и расстелили карту на столе. Собрался разведвзвод. Глеб отобрал девятерых, наметил цель: узнать, что и как в Гурзуфе и на Никитском перевале. Программа-максимум – найти постановщик помех. В огневой контакт не вступать – категорически, разве что в самом крайнем случае. Выжить, вернуться и доложить.
Верещагин тоже послал двоих: Миллера и Сидорука. Остальные готовились, если что, оборонять телепередающий центр. У Глеба с Верещагиным образовалась маленькая пауза.
– Пойдем выпьем кофе, – предложил старший лейтенант.
Они перебрались в кабинет и дернули «эспресо» из кофеварки.
Глеб ухватился пальцами за притолоку двери и подтянулся на одной руке.
– Дернул черт заснуть, – пожаловался он. – Теперь глаза слипаются. Как ты?
– Это дело нужно перетоптать, – с видом знатока ответил старлей. – Накатывает волнами. Если каждый новый приступ сонливости переносить на ногах, то все яки.
Согревая ладони о стакан, Глеб сел прямо на стол и начал перебирать канцелярские принадлежности. Взял со стола штучку непонятного назначения и неприятного вида, щелкнул два раза хромированными клыками.
– И на кой вот эта вэшчь? – спросил он.
– Расшиватель. Скрепки выдергивать, – Верещагин бросил в его сторону быстрый взгляд и снова уставился в окно.
– С ума сойти. Только для этого? И больше ни для чего? Что, ножиком скрепку нельзя отогнуть?
– Можно, Глеб. Конечно, можно скрепки вытягивать ножом, можно ножницами, можно ногтями или зубами. Можно пиво разливать в канистры, а пирожки заворачивать в газеты, а пластиковые пакетики стирать и сушить на прищепке. Но нужны рабочие места, нужно что-то делать из отходов пластика и стали, нужно давать работу куче рекламных агентств… Здесь масса народу занята тем, что придумывает, как бы что получше сделать, а потом получше продать. Это называется – общество потребления. Покупай больше, работай меньше, жри слаще. Вот такая философия.
И вроде бы сказано все было правильно, и не к месту затевать политический спор, и глупо, но Глеба почему-то его тон вывел из себя. Как будто он говорит какую-то шутку, ему одному понятную.
– Слушай, ты нашел момент для политинформации, – Глеб смял в руке пластиковый стаканчик. – Давай ты нашего замполита полечишь… если его еще в Ялте не убили.
– Зачем? Лично я ничего против общества потребления не имею. Час-полтора, и мы сможем его преимущества ощутить на собственной шкуре.
– А ты как будто и рад.
– Я испытываю двойственные чувства. Знаешь, что такое двойственные чувства, Глеб? Это когда ты видишь, как твоя теща летит с обрыва в твоем новом автомобиле. Теща в данном случае – мое дражайшее начальство, его начальство, а автомобиль – похоже, моя жизнь.
– Что ты несешь?
– Правду. Глеб, послушай меня. Внимательно послушай. Я здесь давно. Я слал в центр один доклад за другим: нет, крымцы не превратились в трусливых хомяков, это у них только временное помешательство, и если мы опять поведем себя как хамье, если мы сделаем им больно, мы очень быстро получим здесь по сопатке. Резерв Крымской армии – полста тысяч крепких ребят, которые держат оружие дома – дома, Глеб! – и им есть что терять. Я еще отставников не подсчитал. Это их твои… наши зольдатики сегодня грабили и насмехались. Да, вчера половина из них, если не больше, цепляла на грудь красно-белую ленточку и бегала на митинги в поддержку воссоединения. Но сегодня они подсчитали убытки и очень, очень разозлились.
Глеб похолодел. Он представлял себе происходящее как местные беспорядки в Гурзуфе и Ялте. Сейчас разведчики вернутся, он поведет роту вниз и ликвидирует бардак. Но если…
– Хочешь сказать, во всем Крыму сейчас… так?
Верещагин пожал плечами.
– Так… или еще хуже. Я же сказал: пятьдесят тысяч человек, обученных, дисциплинированных и злых. На их стороне отличное знание местности, фактор внезапности и инициатива. Как только они освободят регулярные войска, их главной проблемой станет – прокормить наших пленных и похоронить наших убитых.
– Паникеров расстреливают.
– Я не паникую, я излагаю тактическую обстановку. Самое разумное, что ты можешь сделать, – увести роту в Симфи по трассе через заповедник. Наша единственная надежда – удержать аэродромы, там сейчас будет нужен каждый штык. А здесь вам торчать смысла нет: белые оставят вас за спиной и дальше пойдут.
Голосом Верещагина, казалось, говорил сам разум, но…
– А ты?
– А я эту позицию и со своими ребятами удержу. Здесь телевышка, тяжелое вооружение они не применят, а дорогу из «зеленки» обстреливать мы умеем не хуже.
– И как долго ты ее удержишь?
Верещагин улыбнулся.
– Боеприпаса у нас на полчаса в лучшем случае. Так что берите ноги в руки. Никакого смысла погибать за эту высоту у вас нет.
– А у тебя есть?
– А у меня смысла возвращаться нет.
– Ты сдурел? Себя не жаль – людей своих пожалей.
Верещагин засмеялся.
– Ты слишком хорошо обо мне думаешь, Глеб. Я постараюсь купить вам как можно больше времени, но умирать ради вас? Мы просто взорвем ретранслятор, переоденемся в штатское, спустимся в Гурзуф и сольемся с толпой. Нет, конечно, пуля – дура и все может быть. Но если мы и погибнем, капитан, то исключительно по собственной ошибке, а не ради прекрасных глаз майора Лебедя.
– Что ты о крымцах знаешь? Сколько их?
– Первый горно-егерский батальон наступает из Бельбека. Резервистов в Агломерации тысячи три. Сколько встали под ружье – опять-таки не знаю. Сейчас они выпихивают Лебедя из города. Им не хочется жертв среди гражданских, поэтому ракеты в ход не идут, только легкое оружие. Но едва батальон покинет город, начнется пекло.
– Ты… – догадка накатила, как тошнота. – Ты все это время знал?..
– Я знал ровно столько, сколько они сказали друг другу по радио. Я же говорю по-английски, понимаю их местный воляпюк и татарский понимаю тоже.
– И ты даже не попытался связаться с батальоном? – Асмоловский сгреб Верещагина за ворот.
– И не попытаюсь. Если беляки хотя бы глянут в сторону телевышки – нам пиздец и нашей миссии тоже.
– Да срал я на твою миссию! Там батальон! Двести человек!
– А здесь их единственный шанс. Отпусти, я покажу тебе.
Глеб разжал руки и слегка оттолкнул Верещагина. Тот, как ни в чем не бывало, достал из планшета и расстелил на столе карту. Не военную, но все равно отличную карту района с обозначением всех высот, дорог и тропок – видимо, для любителей пешего туризма.
– Смотри, здесь дорога на Алушту раздваивается, – Верещагин ткнул пальцем в Никиту. – Здесь опять соединяется. Крымцы наверняка захотят пройти над Гурзуфом, чтобы успеть к Алуште раньше и отрезать вас от симферопольской трассы. Ты на их месте что бы делал?
– То же самое.
– Как и я. Однако беляки не знают, что ты здесь, Глеб. Они хотят загнать батальон в эти горы, встретить на Гурзуфском Седле и расстрелять, как куропаток. Но Гурзуфское Седло контролируем мы. И мы пропустим батальон сюда.
– А потом?
– А потом вот здесь есть грунтовая дорога через заповедник. За Перевальным она соединяется с Симферопольской трассой. Местные о ней не помнят, потому что не пользуются, она открыта только работникам заповедника, и пройдет там только внедорожник. БМД по ней тоже пройдут. Да, когда беляки не встретят вас в Алуште, они поймут, в чем дело. Но вы уже будете далеко.
– То есть… ты разбудил меня, когда сам уже все придумал?
– Ага.
И снова это было сказано спокойно, без всякой рисовки.
– Так что собирай людей, – подытожил Верещагин. – И предупреди майора.
– Как? – спросонья Глеб все-таки соображал плохо.
– Дедовским способом: посылай вестового. Кто у тебя в роте лучше всех бегает и соображает?
Глеб вышел и уже в коридоре обернулся. Старлей сидел на столе, спиной к двери, разглядывал карту и слегка покачивал ногой, словно в такт одному ему слышной мелодии. Он не замечал, что отражается в темном окне. Он сидел и улыбался, и Глеб вспомнил самиздатовского Честертона: если мужчина смеется наедине с собой, значит, он поверяет шутку дьяволу или Богу. Ни в одного, ни в другого Глеб не верил, но если бы верил… то поставил бы не на Бога.
