Ольга Белоусова - Перекресток волков
И города — переполненные, вымученные, истрепанные человеческими желаниями…
Помню городок, где были совершенно замечательные серые, розовые, голубые, желтые домики в стиле позднего Средневековья… Я нашел там девушку с красивым именем Ирида… Она была немножко сумасшедшей… Она говорила… нет, представляешь, она говорила, что мы с ней в нашей прошлой жизни были братьями-близнецами! Я спал с ней… Я не собирался ее убивать… она умерла сама. Банально и глупо. Пьяного водителя за рулем, наверное, нельзя приравнять к Люциферу, однако… Мне было жутко обидно, и я убил его.
Помню мальчика лет одиннадцати… Я превратился в волка у него на глазах, а он совсем не испугался. Он сказал мне, что однажды тоже станет волком и уйдет в лес. Его родители были из тех волков, кто так и не решился принять предложение моего отца. Глупцы! Люди убивают не тогда, когда хотят есть.
Еще помню город, заполненный светящимися вывесками и обкуренными девицами сомнительной внешности. Я все смеялся над ними… смеялся… Убил одну, но не получил от этого удовольствия. Ее тело было столь же уступчиво после смерти, как и при жизни.
И деревню в горах я тоже помню. Там меня действительно боялись… Я питался их страхом, как сметаной… И еще там на площади стоял старый деревянный столб. Хворост давно не горел, но, я знал, только поймай они меня, и костер вспыхнет снова.
И не было мне покоя…
Кажется, менялись времена года… Жизнь шла своим чередом… Мне не дано было предвидеть будущее, как не дано понять, что важнее: иметь свободу выбора или выбирать?
Кажется, солнце вставало на востоке… Жизнь не менялась… и мне не дано было понять, что важнее: любить или быть любимым?
Кажется, я обморозил себе лапу, уснув на кладбище в свою первую одинокую зиму… Мне приснились отец на костре и огромное дерево, в ветках которого путался дождь. Дерево грустило без меня, но я не знал, как вернуться…
Кажется… нет, отчетливо помню, что в день семнадцатилетия я оказался на той площади, где умер отец… я убил там мужчину, выходившего из автомобиля. Я сломал ему шею, думая об отце… Я смотрел на свои руки, и мне казалось, что они красные от крови… но крови на них не было.
Больше на ту площадь я не приходил никогда.
Жизнь шла своей дорогой. И там, на этой бесконечной дороге, меня никто не ждал.
Мой дьявол стал мною. Он легко убивал, он жил человеческим страхом, человеческой болью, человеческой надеждой. Ибо за секунду до смерти человек испытывает страх, боль и надежду на лучший конец. Дьявол убивал, и я убивал. Мы видели глаза своих жертв — серые, синие, карие, зеленые. Мы чувствовали под руками податливые хрупкие кости. Мы рвали зубами чужое горло и выплевывали на землю чужую кровь — она жгла нам губы. Дьявол смеялся, и я смеялся тоже. Мы были невероятно сильны, он и я. И мы были слабы, потому что столь сильная связь всегда непрочна, как паутина, способная выдержать вес паука, но рвущаяся от взмаха чьей-то руки. Я долго не понимал этого, а когда понял, было уже поздно.
Они — дьявол и люди — научили меня ненавидеть. Ненавидеть по-настоящему, так, что пьяно кружится голова, а легкие разрываются от одного только вздоха боли. Никогда раньше я не испытывал ничего подобного. Ненависть захватила меня в плен, изуродовала и истощила. Я ненавидел людей, жгуче, горячо, забыв о том, что среди них — мои друзья. Хорошо, что ни один из них не встретился за эти годы на моем пути. Я убил бы их, как убивал многих. Я нарушил бы обещание, опрометчиво данное мною Бэмби, и это предательство в конце концов свело бы меня с ума. Если мне и есть за что говорить «спасибо» Ами, то только за это. Впрочем, он, как всегда, преследовал собственные интересы.
«Я пролил кровь, как все, и как они, я не сумел от смерти отказаться…»
Мне исполнялось девятнадцать лет, и я вернулся в тот город, откуда все начиналось… Как странно… Я почти забыл его, почти забыл самого себя, разрешив сохранить в своей памяти лишь запах леса, жар погребального костра и клятву, произнесенную в дожде и пепле. Я почти забыл этот город, но вернулся, чтобы встретить здесь свой конец.
Был жаркий полдень июньского полнолуния. Я видел сон наяву. Луна сходила с ума где-то там, за голубой дымкой прозрачного неба. Я видел себя, умирающего в жертвенном огне, и танцующие вокруг тени. Видел огромное дерево, в ветвях которого билась сизая птица. Видел весь мир, и только незнакомца в рваном черном плаще не было среди моих видений. Он не пришел, и я умер…
Тринадцатое… Несчастливое, говоришь, число? Нет, число самое обыкновенное.
Я зашел в магазин. Я хотел купить вишни.
За кассой стояла молоденькая продавщица. Между рядами витрин лениво передвигались покупатели. Рядом со мной мальчонка лет пяти тянулся к стопке шоколадных плиток.
Зазвенело разбившееся стекло. Я инстинктивно шагнул к ребенку. Взрыв, падение, детское тело подо мной, обваливающаяся стена. Потом — удар и темнота.
Нет, это не я вернулся в город, это город пришел за мной.
— Ной! Очнись, Ной! — нетерпеливо требовал кто-то. Приятно осознавать, что ты еще не умер, и все же…
— Эй… не так… сильно, черт возьми… — пробормотал я. Каждое слово давалось с таким трудом, словно мне в легкие, в горло заколотили гвозди… Я открыл глаза. Не сразу… через минуту… или больше? Малиново-желтые разводы смывали контуры зданий и лиц. Внутри — огонь и чья-то смерть. Не моя, пока что.
Глаза тут же пришлось закрыть. Да, в беспамятстве есть свои преимущества. Отсутствие боли, например.
Когда звон в ушах поутих, я позволил себе вздохнуть чуть глубже. И тут же пожалел о том, что не умер. Огонь внутри меня заглотнул живительный кислород и вспыхнул с новой силой, заполняя собой легкие, желудок, сердце… Слишком, слишком много его в моей жизни…
Над моим левым ухом знакомый голос облегченно произнес:
— Жив.
Я пару раз моргнул, прогоняя цветные круги… пересиливая боль, попытался заговорить… Не сразу, но у меня получилось.
— Кроха?
— Да, это я. Молчи, не трать силы.
— Что… ты тут… делаешь?..
— Ты можешь помолчать? Ведь я не спрашиваю, что здесь делал ты.
— Я хотел купить вишни… А где полиция?
— Какая полиция?
— Такая… с сиренами, мигалками, автоматами и наручниками.
— У тебя бред, — констатировал Кроха.
Говорить получалось все лучше и лучше. Осознав свои успехи, я попытался приподняться.
Боль ударила в спину, сковав движения. Наверное, я закричал.
— Не двигайся, Ной, — запоздало предупредил Кроха.
— Что… с позвоночником? — выговорил я, мысленно уговаривая себя открыть зажмуренные от боли и страха глаза.
— Сильный ушиб, возможно — трещина. Ничего непоправимого. — Да… ничего… действительно — ничего…
Боль была слишком сильной, слишком… настоящей, конечной болью. Я бы предпочел думать, что Кроха лжет мне из сострадания, но он не лгал. Он просто не знал правды. — Знаешь, ты спас ребенка…
— Полагаешь, первый раз мне приходится о чем-то сожалеть? Он не ответил. Я открыл глаза. И снова закрыл. Слепило, обвиняя меня в тысячах ошибок, желтое солнце. Черт, ну почему он такой?! — Это не я убил Киса, малыш.
— Об этом ты тоже жалеешь?
— Не надо… Ты… никогда не был… жестоким…
Тишина. Как же я устал от людей…
— Малыш!..
— Да?
— Наверное… я должен был сказать это раньше…
— Да.
— Я никогда не убивал детей…
Снова тишина. Я сжал пальцы левой руки… Попытался сжать. Новая боль. Странно, что я не ощущал ее раньше. Уверен, она была там всегда.
— Руку плитой придавило, — объяснил Кроха. — Кость раздроблена… В нескольких местах.
— С-спасибо… Это все или есть еще что-то?
— Ну-у… Я в этом плохо разбираюсь.
Зато я — хорошо.
— И что дальше… а, малыш?!
В ушах начала скапливаться отвратительная тишина.
— Не кричи, я слышу тебя прекрасно.
— М-м-м…
— Мы пойдем к моему другу. Он учится на врача и сумеет тебе помочь.
— Оказаться… на костре?..
— Я не сказал «предатель». Я сказал — «друг».
— Мне… надо… в лес…
— Не говори ерунды, — голос Крохи звучал откуда-то издалека. А потом тишина затопила все вокруг, и мир оборвался.
Я очнулся на кровати в маленькой светлой комнатке с голубыми стенами и мерцающими звездочками на потолке. Как же давно я здесь не был…
Из-за плотно закрытой двери доносился грустный перебор гитары.
— Мы правильно поступили? — спросил кого-то Кроха.
— Время покажет, — ответили ему.
— Угу.
— Никто не заставлял тебя спасть его.
— Никто.
— Ты что, жалеешь?
— Нет, конечно, нет! Я просто не хочу думать, что, спасая его, этим убиваю кого-то другого…
Мой слух все еще был при мне, только они, кажется, этого не знали. Иначе вряд ли стали бы обсуждать подобное.
