Ольга Белоусова - Перекресток волков

— Полиция не сможет меня остановить, — на всякий случай предупредил я.

Действительно, не сможет.

— Я знаю, — кивнул Бэмби. — Только вот…

— Замолчи! — крикнул я. В одно мгновение у меня совсем не осталось сил его слушать.

— Ной! Эй, привет! — Бэмби помахал у меня перед глазами растопыренной ладонью. В его глазах замерла тревога. — Это я, твой друг! Чего ты злишься?

— Ты даже не представляешь, какой я на самом деле, когда злюсь, — пробормотал я.

— Ну, почему же, представляю… Ты превращаешься в оборотня, так?

Так. Так. Так.

— Значит, ты и это знаешь, да?

— Знаю…

— А кто еще? Марат? Андрей? Андрей раньше интересовался Томом Вулфом…

— Нет, — он мотнул головой. — Только Кроха… Вообще-то это он мне сказал… Он все знал с самого начала.

— Что «все»?

— Ну… — Бэмби замялся. — Что ты — оборотень…

Я должен был догадаться. Я же чувствовал, как малыш ковырялся в моих мыслях.

— Я не оборотень, — скрипнул я зубами. — Хотя… для тебя ведь нет принципиальной разницы?

— А кто ты? — удивленно спросил Бэмби.

— Волчонок. Пока еще. Скоро стану волком. Бэмби, ты все равно не поймешь, — я зашнуровал кроссовки, подумал немного и снял куртку. Лето, жара, она будет только мешать. — Знаешь, скажи Крохе… скажи ему… скажи, что я не виноват в смерти Киса. Я не мог ему помочь. Скажи, может, он поверит.

— Скажи ему сам, — предложил Бэмби. — Это важно для него, Ной, ты же понимаешь.

Я мотнул головой, прогоняя назойливые мысли. Наверное, я должен был думать о Крохе, но думалось мне только о пытках и кострах.

— Не могу, не сейчас. Позаботься о малыше, Бэмби, обещай мне. Крохе нужен друг.

— Обещаю, — растерянно сказал Бэмби.

— Он очень похож на моего младшего братишку. Я полюбил его, по-настоящему полюбил, так же, как любил Эдди. Если бы я мог, я взял бы его с собой. Я показал бы ему свой мир, и он бы все понял. Он из тех, кто может это понять… Но не теперь. Теперь я не знаю, как сложится моя собственная жизнь, чтобы брать на себя ответственность за чужую. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю, Бэмби?

Он кивнул.

— В моем ящике в столе на самом дне лежит кредитная карта. Код — день рождения Крохи. Эти деньги для него, для вас. Малыш знает. Денег много. Хватит, чтобы закончить школу. Дальше — сами. И еще… Если будут проблемы, зайдите в банк, найдите там Федора… черт, фамилию-то я его не знаю! В общем, Федор. Скажите ему, что вы от меня, он поможет.

— Он что, тоже оборотень?!

— Нет, — честно ответил я.

Федор не оборотень. Он волк, променявший лес на город. Каждый выбирает по себе…

— Не забудь, Бэмби!

Он снова кивнул.

Я пробежался глазами по комнате. Я говорил «прощай» этому дому, потому что однажды не попрощался с тем, другим. Я не собирался больше сюда возвращаться. Впрочем… Даже богам не дано предугадывать будущее.

— Это хорошо, что ребята ничего не знают. Ты придумай что-нибудь, Бэмби. Знаешь, я и впрямь привязался к ним. Пока я жив, я постараюсь, чтобы участь Киса вас не постигла.

— Пока жив… — Бэмби вздохнул.

— Меня трудно убить, поверь, — засмеялся я, и испугался своего смеха — резкого, надрывного предвестника истерики.

— Что ты собираешься делать? — спросил Бэмби, не замечая моего состояния.

Да, Артем был прав… Надо было уйти раньше…

— Ты будешь убивать людей?

— Буду, — ответил я, не задумываясь. — Если люди убьют моего отца.

— Но ведь твой отец тоже убивал!

— Тоже? — я резко метнулся к человеку, отбрасывая непрошеные, преждевременные мысли. Схватил его за шею, прижал к стене. — Тоже?! Попробуй однажды надеть на себя ошейник, друг мой! Шипами вовнутрь…

Я недоговорил, испугавшись внезапной волны бешенства, захлестнувшей меня. Дольше оставаться здесь не было сил. Я разжал руку. Бэмби продолжал стоять, вжавшись в стену. На его месте я бы, наверное, тоже испугался.

— Я не трону тебя, — сказал я тихо. — Не трону… Не бойся…

Кто-то звонко рассмеялся на лестнице… Потом повернулся ключ в замочной скважине… Ребята возвращались домой, а я уходил. Может, это судьба? У меня снова нет брата, нет друга. Я могу потерять отца. Я один, и в этом одиночестве есть какая-то закономерность.

Я бесшумно вскочил на подоконник. По ту сторону распахнутого настежь окна меня ждала новая жизнь. От этой мысли на секунду потемнело в глазах. Я прыгнул, по-кошачьи подобравшись в воздухе. Упал, ободрав ладони о шершавую неровность асфальта. Второй этаж. Обожаю вторые этажи.

Теперь только вперед.

Начало конца. Аутодафе

И смерть с хохотом пила воду,густо окрашенную кровью.

Я бежал, падал, поднимался и снова бежал. И время бежало вместе со мной, обгоняло меня, не давая ни мгновения передышки. Я знал, что опоздаю.

Я опоздал.

На площади было полно людей. Людьми были заполнены все ближайшие улочки, проулки и тупики. Люди облепили окна домов, пологие скаты крыш. В центре площади руками людей был разложен огромный костер. На костре умирал волк. Запах крови и горящего мяса смешивался с запахом разгоряченных ненавистью человеческих тел. Бешенство заразно…

Томаш Вулф, вождь моего народа, мой отец, умер молча и гордо. Или, возможно, мне повезло, и я пришел слишком поздно, чтобы услышать его крики. А люди радовались, глядя на затухающий костер. Они не знали, что не придумано еще такой пытки, которая смогла бы уничтожить душу волка, и не создано такого огня, из которого мы бы не возродились.

Я стоял, не чувствуя боли в разбитом теле, не понимая еще своей потери, и зачарованно смотрел, как темнота ночи смешивалась со светом уходящего дня, как солнце пылало желтым бешенством, а луна поседела от горя. В дымном небе парил сизый голубь с красным крылом. И невероятно яркой казалась в этом страшном небе звезда. Она родилась тихо и принесла с собой знание, Силу и резкую боль в десне — это прорезался и встал на место мой последний тридцать второй зуб.

Я стал волком.

Костер догорел.

Теплый летний дождь, внезапный и желанный, размыл по асфальту пепел — волки сгорают дотла. Тогда я осознал, что отец умер.

А вокруг были люди. Сотни людей. Те, что искали зрелищ. Те, что ненавидели все, неподдающееся пониманию. Те, что боялись. И я окунулся в их запахи, разговоры, в их жизнь, запоминая то, что теперь принадлежало мне.

— Тебе?.. Не понимаю…

— Ты так чиста, Нора…

Бешенство заразно. Бешеных собак убивают. Но что делать с людьми?

Что?

Я знал, что убью всех их, тех, кто пришел полюбоваться смертью моего отца. Я поклялся в этом так же, как когда-то клялись хранить жизнь мои предки.

Мои предки… Мои предки! Там, на площади, не было ни одного волка, кроме меня. Ни одного! Поселок бросил своего вожака. И я не знал, должен ли я ненавидеть их так же, как людей.

— Ох…

— Я не расскажу тебе всего. Пусть будет так, как было… Ты чиста, как родниковая вода. Я… Я каждый день моюсь.

Кажется, я любил слушать музыку в маленьких ресторанчиках. Слушать музыку и есть хорошо прожаренные бифштексы — я наелся сырого мяса еще там, в старом деревянном доме, сгоревшем однажды. Моя месть требовала энергии, и я старался много и хорошо питаться.

Пришла пора соборов кафедральных,Черных костров для пылающих сердец.Пора событий грозных и фатальных,Век катастроф, век-убийца и творец…[3]

Парень все время курил. За те два часа, что я наблюдал за ним, он выкурил, наверное, полпачки сигарет. Он чего-то ждал… чего-то или кого-то. А я ждал его. Ожидание было похоже на любовную прелюдию… Девушка вышла из подъезда не одна. Они кричали… Ссора, замешенная на ревности, наполнила воздух обжигающим чувством нетерпеливой ненависти. Когда я убил их, всех троих, одного за другим, это чувство мгновенно исчезло.

И жизнь, дни и ночи, затянутые мутной кровью и едким человеческим запахом…

У женщины на руке было кольцо с огромным бриллиантом. Прозрачный камень, похожий на звезду, ослепил меня. Я зажмурился, перегрызая ей горло. Это было так странно… так необычно… убивать с закрытыми глазами… Я чувствовал запах, горький, как вечное сожаление о том, что могло бы быть, и даже было, но повториться уже не сможет… Я ненавидел свои воспоминания о детстве, ставшем более далеким, чем капельки звезд в совершенно чужом мне синем небе…

И смерть — горькая или сладкая, как шоколад…

Они были все разные, как снежинки, но одинаково хрупкие и однажды раздавленные чьим-то сапогом. И я тоже ломал их, сминал зубами, заставляя чувствовать мою боль. Чужие судьбы меня не волновали, а моя… моя собственная в том снегопаде не участвовала.