Агами - Алексей Владимирович Федяров
Вадим тогда пошёл в душ, вышел в бар мотеля, выпил кофе, не глядя на темнокожую девочку-барменшу, и уехал. Домой уехал, к жене. И больше не пил. Вообще ни капли.
Вчера перед сном рассказал жене о командировке. Та удивилась, никогда он ничего не рассказывал. Села в кровати.
— Что тебя волнует, родной? — так и сказала.
— Странно всё. Сам приспосабливался всю службу. Лишь бы указание было сверху. Хоть и не знал никогда, где тот верх, верил. Есть начальник отдела, ему видней. Сказано этих сажать — сажал. Сказано других теперь — тоже сажал. Этому наркоту вложить в рюкзак. Того отмазать от наркоты. Этого забить до полусмерти под видом хулиганского нападения. Нет, не убивал, — спешно успокоил Вадим жену, которая заволновалась от этих слов.
— Ну так все же вы так. Работа такая, — пожала она плечами, успокоившись.
— Нет. Понимаешь, мы именно приспосабливались. Что-то объясняли друг другу. Пили, орали до хрипа, доказывали сами себе, что надо именно так, что командиры знают, что делают, что мы линию госбезопасности блюдём и оберегаем, что если не мы, то развалится всё. И когда развалилось, а нас оставили, мы поверили, что так и надо, что в сложившихся условиях мы спасаем стержень, главное, что есть у страны. Понимали уже, что не стержень спасаем, а себя.
— Ты, оказывается, умный у меня, — улыбнулась жена.
— А самое страшное, что многие стали понимать, — это то, что мы не спасаем даже себя. Нам просто дали добить самим остатки того, чем мы были. Интеграция. Мы же не нужны для интеграции. Люди сами прекрасно приживаются — есть работа, есть дороги, есть жильё и медицина. Всё есть. Чего мы не давали, им дают. А нужны мы, только чтобы удержать в отведённых зонах быдло всякое, ворьё, интеллигенцию вечно недовольную. Кластеры, зоны — мы же только там сейчас. В городах мы работу не ведём. Даже в деревнях не ведём. Мы — тюремщики.
— Зато живы, — вдруг сказала жена и рассмеялась.
— Ты чего? — удивился Вадим.
Опешил даже немного.
— Ты вот не пьёшь уже третий год, копишь то, что с алкашами своими не выговорил. И слушать тебя стало интересно. Ты и дальше не пей и говори со мной. Возбуждаешь очень.
И стала улыбаться с прищуром, как он любил. Положила руку на его грудь.
Прошептала:
— Мощный ты у меня…
Он был не против совсем.
Потом встали попить чаю. Вадим снова задумался.
— Нет, самое страшное другое, — вдруг сказал он. — Самое страшное, что вот эти новые не приспосабливаются. Они так живут. Их обучили добить остатки нашего прошлого. И им не жаль. Я с таким вот завтра лечу.
На это жена промолчала.
— Берман, ты такой же дурак, как мой отец, — вдруг сказал Игорь Сидоров.
Старый профессор, долговязый жилистый мужик, худой, но сильный, такие долго живут и неожиданно умирают в ясном уме и в телесной крепости, лежал на полу. Губы разбиты, челюсти сведены от боли. Но смотрел в глаза, взгляда не отводил. Духовитый, так тренер Вадима говорил о тех, кто умел терпеть боль. Хвалил.
Теперь так Вадим думал о профессоре Бермане, разглядывая жилы, выступившие у него на лбу. Нельзя было так думать о чужом, о чуждом, о недруге, о не своём. Но думалось. И бить он его не хотел, но нельзя было не бить, времени совсем не оставалось. Группа, которая ушла за Соколовским и двумя другими беглецами, перестала выходить на связь. Означать это могло только одно — спецназ ликвидирован.
Два зэка — один — бывший ростовский мент, а второй — охотник из местных, — и опер УПБ Станислав Соколовский, который под псевдонимом Трофим Иванов внедрился в окружение вора в законе Паши Старого. Внедрился и вышел за рамки задания. Так сказал Денис Александрович, давая установку перед командировкой. «Вышел за рамки»… Смягчал, ох, смягчал старый. Вадим знал, что это не так, а Сидоров еле сдержал ухмылку, но Денис Александрович сделал вид, что не заметил. Надеялся на то, что Соколовский объявится и объяснит? Нет, не могло быть такого. Одно было непонятно: зачем этого Сидорова, совсем зелёного, ставить главным в задание, когда на кону жизнь своего. Или своих.
С Берманом будет сложно, это стало понятно сразу. Молчит, смотрит в глаза, на страшные, но не опасные удары не реагирует. Крови своей не боится. Боль терпит. Угрозы будто не слышит. На вопросы отвечает так, что лучше бы молчал — с ухмылкой, с презрением.
— Умный был у тебя отец, Игорёк, умный. Ты таким не будешь, — прохрипел Берман, пытаясь встать.
— Лежать! — заорал Сидоров и ударил старика ногой в голову.
Правильно ударил, технично, без замаха, прямой ногой сбоку, как оглоблей. Берман упал без сознания.
— Лишнего, лишнего много делаешь, — проворчал Вадим. — Что ты взъелся? Чего разошёлся, пацан, а если уработаешь старого?
— Не уработаю. И ещё один есть, запасной. Приведи. Пока этот отдыхает, поработаем с подмастерьем.
Вадим пошёл к двери.
— Приведу. Только этого сразу не отключай. — Остановился. — Скажи, а что это Берман так с тобой? Как со знакомым? Игорьком назвал.
— С ним дружил мой папаша, — нервно ответил Сидоров. — Друзья студенческие. Физики и лирики последнего разлива, так отец говорил. Два одинаковых дурака. Всё у них было при прежней власти. Всё дали новые. Работай, пиши нормальные книги, открытия разные совершай. Интегрируйся спокойно и детей интегрируй. Нет, они всё время недовольны. Да веди ты уже второго!
Сидоров уже кричал.
— Ты того, братан, потише, — спокойно сказал Вадим и вышел.
— Не надо второго, — вдруг прохрипел Берман. — Я расскажу тебе всё. Иваныча не трогайте.
Владимир Иванович сидел в боксе у дежурной части. Комната два на три метра, а точнее два метра двадцать три сантиметра на три метра семь сантиметров — старый инженер давно научился мерить длину пальцами, с погрешностью не более 0,9 сантиметра на метр — была окрашена в самый его нелюбимый, мрачно-зелёный цвет. Нет, Иваныч любил зелёное, вырос в деревне, но там зелёное настоящее, живое, а тут мёртвое, облупленное и вонючее, так пахнет зона и так она пахла всегда, при старой власти и при новой.
В деревню, где вырос, Иваныч вернулся из столицы почти сразу, когда началось. Странно началось, без балета по телевизору. Что-то начали за пару лет, не вспомнить точно, про какие-то реформы конституции, что-то кроили, перепаивали, разбирали работающие механизмы и меняли конструкции.
— Не к добру это, — ворчал тогда молчун Иваныч себе под
