Клиффорд Саймак - Зарубежная фантастика
Я верю, хотя у меня и нет необходимых доказательств, что этот человек пришел из другого времени, а машина, которую я видел, была машиной времени, а этот забытый инструмент не будет изобретен еще много-много лет. Я даже не могу представить, когда это случится. Я думаю, что когда-нибудь в будущем люди изобретут способ путешествовать во времени и это вызовет необходимость разработать определенный способ поведения при этих путешествиях, чтобы избежать последствий парадоксов, могущих произойти при вмешательстве в реальность времени. Мне кажется, что этот забытый гаечный ключ как раз и является тем парадоксом и создает одну из тех ситуаций, которые сами по себе выглядят безобидно, но при некоторых условиях могут стать источником значительных осложнений. Поэтому я и потребовал у своих родных, чтобы они сохранили в глубокой тайне все эти сведения.
Я также пришел к выводу, тоже пока ничем не подтвержденному, что эта расщелина, в верхней части которой лежит камень, может представлять собой дорогу во времени или часть этой дороги, или такую точку, где наше время наиболее тесно, вследствие какого-то еще неизвестного закона природы, соприкасается с иным временем, очень отдаленным от нас. Или это может быть таким местом во временном континууме, которое имеет наименьшее сопротивление при путешествии сквозь него, поэтому этим местом часто пользуются. Или это одна из “проторенных дорог” во времени, в результате чего она стала “наезженной”, то есть преграда между разными временами стала легко преодолимой.
Такое предположение могло объяснить странную атмосферу места, этого звенящего чувства ожидания.
Читатель должен, конечно, принять во внимание, что я очень и очень пожилой человек, и давно уже перешел за обычный для человеческой жизни предел. И хотя мне самому так не кажется, может оказаться, что мой разум уже не является достаточно острым и способным к аналитической работе, как когда-то было, а я сам становлюсь человеком, склонным к необычным фантазиям.
Единственное доказательство, если это можно назвать доказательством, которое у меня есть, чтобы подкрепить мою теорию — это встреченный мною человек. Он несомненно принадлежал к цивилизации, стоящей неизмеримо выше нашей. Для того, кто читает мой рассказ, должно быть очевидно, что, разговаривая со мной, он использовал меня в своих целях, он направлял разговор в нужном ему направлении так же легко, как это мог сделать мой современник, общаясь с древним греком или с современником Атиллы. Я уверен, что он был человеком, хорошо владеющим искусством разговора и разбирающимся в психологии. Оглядываясь на прошедшее, я полагаю, что он, безусловно, стоял по своему развитию далеко впереди меня. И пишу это не только для того, чтобы данные, которыми я располагаю, и мои предположения, которые я опасаюсь передавать кому-либо во время моей жизни, не были полностью утеряны, но также и для того, чтобы они дошли до времени, когда более высокие знания, чем те, которыми мы располагаем сейчас, будут способны хоть как-то объяснить все эти факты. И я надеюсь, что человек, который будет читать эти записи, не будет смеяться надо мной после моей смерти. И я боюсь, что если надо мной посмеются, я, даже мертвый, почувствую это. Это и есть слабое место нас, Саттонов. Мы не переносим, когда над нами смеются. На тот случай, если кто-нибудь подумает, что я ненормальный, я вкладываю сюда свидетельство врача, написанное всего три дня назад, оно утверждает, что в результате осмотра врач нашел меня в полном здравии души и тела.
Но рассказ мой еще не полностью закончен. Ряд дополнительных сведений об этих событиях должен был быть включен в предыдущую часть моих записей, но я просто не нашел места, куда бы они могли достаточно органично войти.
Они касаются одного странного случая, когда была украдена одежда, и когда появился Вильям Джонс. Одежда была украдена несколько дней спустя после происшествия на пустоши. Марта закончила стирку в тот день еще до наступления жаркого полдня, развесив белье на веревке. Придя за высохшим бельем, она обнаружила пропажу: мой старый комбинезон, рубашка Роланда и чья-то пара носков исчезли.
Эта кража произвела у всех нас переполох, ибо такое не часто случается. Мы перебрали всех своих соседей с чувством некоторого смущения, хотя мы и говорили осторожно, и нас никто не мог слышать, но сама мысль об этом по отношению к ним была несправедливой.
Мы вспоминали об этом в течение нескольких дней и, в конце концов, сошлись на том, что кража была делом рук какого-то бродяги, хотя это объяснение было мало правдоподобным, поскольку мы живем вдали от дорог и бродяги почти не появляются в наших краях, а в этом году особенно. Этот год был годом экономического процветания, и бродяг, искавших работу, было крайне мало.
Прошло примерно две недели со дня кражи, когда в нашем доме появился Вильям Джонс и спросил, не нужна ли помощь в уборке урожая? Мы с радостью приняли его, поскольку рабочих рук не хватало, зарплата, которую он просил, была меньше обычной… Мы взяли его только на сезон уборки урожая, ноон оказался таким хорошим работником, что остался у нас еще на несколько лет. И сейчас, когда я пишу эти строки, он все еще живет у нас, а в это время находится во дворе в сарае, где осматривает сноповязалку.
Есть что-то странное в Вильяме Джонсе. В нашей местности человек очень скоро получает прозвище или его зовут уменьшительным именем от его собственного. Но Вильям Джонс всегда оставался Вильямом. Его никогда не называли Вилл или Уилли, не называли кличками: Спайк или Бад, или Кид. В нем есть какое-то спокойное достоинство, которое заставляет других людей относиться к нему с уважением, а его любовь к работе, спокойный и разумный подход ко всякому делу завоевали для него в нашем кругу место, значительно более высокое, чем обычно занимает простой человек или простой рабочий.
Он совершенно не пьет. Это очень хорошее качество, за которое я его уважаю, хотя было время, когда я думал, что это не совсем так. Когда он пришел к нам, его голова была перевязана бинтом, и он объяснил нам с некоторым смущением, что его избили в драке в каком-то баре там, за рекой, в округе Кроуфорд.
Я не знаю, когда я стал думать о Вильяме Джонсе. Конечно, сначала я принял его за того, кем он хотел казаться, то есть за человека, который ищет работу. Если у него и было какое-то сходство с тем человеком, которого я встретил на пастбище, то сначала я этого не заметил. А сейчас, когда я обратил на это внимание, уже значительно позднее, то задумываюсь — не играет ли со мной шутки мой разум, не поддалось ли мое воображение тем теориям путешествий во времени, и я начинаю видеть загадочные вещи чуть ли не за каждым деревом.
Но это убеждение все росло во мне на протяжении этих лет, когда я был связан с ним. Это подтверждает также то, что он хотя и старается держать себя соответственно своему месту среди нас и пользоваться языком, не отличающимся от нашего, все равно случается, что в его словах чувствуется образованность, причем высокая, понимание, которого нельзя ожидать от сельскохозяйственного рабочего на ферме, получающего семьдесят пять долларов в месяц плюс питание.
Кроме того, в нем есть какая-то естественная скромность… осторожность человека, который старается приспособиться к обществу, не являющемуся его собственным.
И теперь насчет этого дела с одеждой… Думая о том, что произошло тогда, я не могу быть уверен, что комбинезон, в котором он был одет, именно тот, украденный, поскольку все комбинезоны внешне похожи. И рубашка выглядела именно такой, как украденная, хотя я убеждал себя, что нет ничего удивительного в том, что два человека носят одинаковые рубашки. Он был бос. что в то время было немного странно, но он объяснил, что у него кончились деньги, и я одолжил ему небольшую сумму для покупки ботинок и носков. Но оказалось, что в кармане у него была пара носков.
Некоторое время назад я решил откровенно поговорить с ним, но не смог набраться смелости. И зная, что он относится ко мне также уважительно, я никогда не решусь испортить наши отношения вопросом, который может заставить его уйти с фермы.
Есть еще одно, что отличает Вильяма Джонса от других наемных рабочих. На первые же заработанные деньги он купил себе пишущую машинку и в течение первых двух или трех лет, что он жил у нас, вечерами долгие часы что-то печатал на ней в своей комнате. При этом он вставал и расхаживал по комнате, как человек, что-то обдумывающий. Однажды ранним утром, еще до того, как все пробудились, он собрат большую кипу бумаг, очевидно, конечный результат его работы, и сжег ее. Я следил за ним из окна своей спальни и видел, что он оставался там, пока последний лист бумаги не превратился в пепел. Затем он повернулся и медленно побрел к дому.
