Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек
– А этот… высокобелковый. Он есть? Незаменимые аминокислоты, – спросил я.
– Есть. Они сами, – коротко ответил Амадей. – Но если не наступать в явное дерьмо и не уклоняться куда не следует, жить там практически безопасно. Диким собакам и медведям двуногие пока безразличны.
– Более того, – прибавил Иоганн. – Первопроходцы с изумлением обнаружили, что те из них, кто ещё не заболел, не подвержены общей заразе. И младенцы у них рождаются хоть редко, да метко: здоровыми. Расселяются человеки, между прочим, широко, опасаясь нового поветрия. Это нравится окружающей среде.
Мы двигались теперь по одному из широких и, так сказать, авантажных проспектов города – тому, где в прежние годы находились самые главные больницы страны. Многоколонные фасады в стиле ампир, разросшиеся парки за коваными решетками, гранитные глыбы с фигурами основателей – и ни единой живой души. Окраска осыпа́лась без единого звука, сухая листва прошлого года лежала влажным неподвижным слоем, ржавчина под сурдинку грызла железо и чугун, деревья казались вычеканены из старой бронзы. Только ветер жил здесь по-настоящему. Он упруго ударял в колокола монастырской звонницы, чьи мелкие луковки поблёскивали в перекрывающей улицу тёмной массе.
– Нам сюда, – произнёс Иоганн, поворачивая в переулок. Очередной монумент стерёг небольшое зданьице с колоннами, вполне приличного вида, что стояло в стороне от общей парадной шеренги.
– Морг, – сказали мне коротко. – Брошен без персонала.
Из узкого старомодного вестибюля лестница сразу поворачивала вниз и останавливалась перед окованной цинком дверью.
– Погреб и, натурально, холодит, как в погребе, – объяснил Амадей, возясь с тугой щеколдой. – Температуру держат реостаты, а энергия, естественно, поступает от своей тепловой электростанции. Благодаря автоматике – бесперебойно. Это пока без перебоев.
В полутёмном зале стояли каталки и лежаки, на моё счастье, порожние. Морозильник находился за другой дверью, что вообще не была заперта. Как говорили раньше, уж эти не сбегут.
– Стратегическое сырьё, – подмигнул Амадей. – Уж как монахи протестовали первое время! Похищать пробовали, это уж потом заразы испугались.
– А ее не было вовсе, – кивнул я. – Люди ведь не книги.
– Книги – и то были обвинены облыжно, сам знаешь, – кивнул Иоганн. – О том, что вирус действует по своей личной прихоти, догадались позже. Сначала пытались жечь тела или проваривать в уксусе, потом поняли, что мёртвые вообще безвредны. Мор идёт от живого к живому.
– И оттого было решено рационализировать утилизацию, – подхватил Амадей. – Уж коли технология заготовки маринадов всё равно отработана.
И он, нарочно фальшивя, запел:
– «У людей-то для штей с солонинкою чан, а у нас-то во штях удалой таракан».
– Не изображай гаёра, – оборвал его Иоганн. – Бет…
– Что – Бет? – ответила она спокойно. – Не забудь, что я присутствовала не при одном случае самовозгорания двуногой армейской тушёнки. И наблюдала конечный результат процесса. Ты лучше воскликни «Пабло».
– Ладно-ладно, – махнул он рукой. – Всё равно тебе оставаться здесь с Гарри. Я же удалюсь наружу. Так будет спокойней для всех.
И мы разошлись.
За обитой цинком тяжелой дверью были ряды закрытых прямоугольных ячеек, похожих на личные хранилища в банке – разве что без замков, даже висячих, и покрупнее. Пустые петли кое-где были закручены проволокой.
– Первое время покойников сразу же сбрасывали в ров и засыпа́ли негашеной известью, как братскую могилу моего…гм… прототипа, – пояснил Амадей. – Позже обходились без лопаты и экскаватора. Сглаживали таким манером естественные впадины между холмами, на которых возведена столица. А еще позже было замечено, что процесс их сгорания имеет очень высокий КПД и почти не нуждается в затравке.
Эти горько-циничные излияния он направлял не мне, но аккуратным рядам дверец. Я молчал. Нет, я прекрасно понимал, что теперь последует, да и зрелище было для меня привычным, только здесь была не обочина жизни, как в больнице. А самое что ни на есть средоточие.
– Кое-кто судачил, что здешних обитателей ставят стоймя, укладывают в штабеля или запихивают по двое-трое в одну ячейку, – продолжал Амадей в том же духе, из-за которого мне хотелось как следует заехать ему в физиономию. – Есть такие большие, с комнату, холодильники с нарами. Чушь: они бы смерзлись намертво, как пельмени в пакете, тут уж не до конвейера. Когда трупам нашли промышленное применение, их стали беречь.
– Волк, – не выдержал я, наконец. – Есть смысл с том, чтобы меня так дрочить? Если есть, я выдержу и не стану к тебе прикладываться.
Он расхохотался.
– На всё есть причина. Весь вопрос – какая. Вот тебе наводящий вопрос: кто в самом начале шёл в здешние мортусы, не боясь заразиться?
– Мортусы. Те, кто возил чумные трупы во времена Екатерины. Пойманные воры и бродяги. Всякая отпетая шваль.
– Становится тепло, однако, – усмехнулся он. – Кто в твоё человеческое время подходил под эту категорию?
– Неужели… Да. Такие, как ты?
– Конечно. Иногда рекрутированные из политических психушек. Чаще добровольцы, принадлежность которых к нелюдям никого не волновала. По той причине, что уж не до того было. Позже и смертные перестали бояться – зря, кстати. Профаны ведь о нас не догадывались, думали – просто везёт, что не болеем.
– А зачем?
– Задав такой вопрос, ты уже знаешь на него ответ.
– Не ради таких, как я. Ради того, чтобы читать. И – не одних умирающих?
– Именно. Это по-простому называется «некромантия».
Тогда я понял, что все наши словопрения были нацелены на одно: привлечь внимание. Что жизнь из этих ледышек не ушла совсем, а была лишь остановлена. И теперь тянется к нам, как мотылёк к жа́ру и свету – возможно, чтобы сгореть в них.
Нет: так они тянулись к одному мне, и из одного меня сделали приманку.
Дряхлые лоскутки самого разного цвета отделялись от невидимых тел и тянулись вереницей, падая на дно моего камня. Истории жизни, почти ничем не отличимые одна от другой – не ду́ши, нет, а только воспоминания о том, что случалось с ними, те мелкие беды, заботы и радости, подвижки к воображаемой цели, победы и поражения, симпатии и неприязнь. Это было их достояние, их знание мира: оно жаждало собеседника, хотело высказать, отдать себя – вернее, ту фальшивку, которую считало собой. Оно выглядело как зыбь на поверхности виртуального моря; оно струилось, завивалось в пёстрый поток, перехлёстывало через грань и могло бы погрести Андрея с головой, но я уже им не был.
Я чувствовал, как Амадей рядом со мной и Гарри с Беттиной совсем неподалёку перехватывают поток, снова расплетают на пряди и вбирают в себя его часть.
А потом в этой мути сверкнула острая золотая искорка – и скользнула в утробу нашей Бет.
– Они были здесь все, – сказал я, переведя дух. – Со всего города, я так думаю, всех моргов и кладбищ. Они всё время общаются, пока душе есть к чему прицепиться – эти псевдолюди.
– Псевдодуши, – поправил он. – Где ты увидел людей? Алчные и эгоистичные пираньи. Все на новенького, ха!
– Не все. Та искорка была совсем другая. И она не использовала меня для транзита на тот свет, а осталась на этом. Я правильно почувствовал?
– Да, это результат промывки грунта, можно сказать.
– Душа для моего ребенка?
Амадей отрицательно покачал головой.
– Ты не понял или побоялся понять. Души, которые даёт Он, – огромные и касаются здешнего бытия лишь самым краем. Приходят сюда, чтобы играть и учиться. Видеть результат своих действий, умных и нелепых, хороших и дурных. Наряжаться в свои выдумки и в свой телесный опыт.
– Это тело, что подарило себя, – можно хоть его увидеть?
– Что же. Как говорится, по счастливой случайности оно здесь. Не испугаешься?
– Чего?
– Сами не знаем. Сюда пришли, руководствуясь интуицией, тебя привели по той же зыбкой причине, теперь и остерегаем по тому же самому.
Он рывком оборвал свинцовое грузило, которым были запечатана продетая через петли проволочка, распахнул одну из дверец второго ряда и вынул из дымного холода нагое женское тело.
Нет, голым оно не казалось – лёгкая изморозь делала его похожим на снежную статую в зимнем парке, а такие фигуры почти всегда целомудренны. Вытянутые пальцы ног с округлыми ногтями, худощавые бёдра с кустиком белых волос между ними, аккуратный прямой шов от паха до грудины, чуть расплывшиеся от долгого лежания на спине сосцы, шея и лицо, почти закрытые всклокоченными седыми кудрями…
Тёмное пятнышко на правом виске и глубокий провал в затылочной кости.
В объятиях у Амадея пластом лежала моя Эли.
– Нет, не думаю, – ответил он на мой безмолвный вопль. – Успокойся, по крайней мере. Ты же, когда отключался, видел иную траекторию пули. Бог мой, да разве мало людей кончает с собой, узнав смертельный диагноз?
