Борис Юдин - Город, который сошел с ума
– По глоточку. Не ради пьянки, а исключительно для традиции.
Васильев выпил и закусил корочкой. А Ходулин, устроившись в бутафорском кресле, начал делиться секретами:
– Я тебе вот что расскажу, Олег Петрович. Только ты не передавай никому. Потому что секрет. Короче, два года тому назад поехали мы на открытие нового клуба колхоза «Путь к коммунизму «. С нами духовики и пара солистов. Приехали. Зал полный набит. Плюнуть некуда. Пора начинать, а духовики кричат, что ихний трубач, Воробейчик, не приехал. И что без него никак нельзя, потому что у него соло. Ну, ты же Воробейчика знаешь – музыкант от Бога, но…
Так вот, стали суетиться, названивать. Короче, через час приволокли этого Воробейчика. А он никакой. Плоский, как фанера. Вобщем, отпоили беднягу нашатырём, на сцену посадили. А у него соло в первой же вещи. Вот оркестр:
– Тра, та, та, ля, ля…
Встаёт Воробейчик и не может в мудштук попасть.
– Лабухи, не прерываясь, начали сначала:
– Тра, та, та, ля, ля…
– Встаёт Воробейчик – и снова мимо мудштука.
Коллектив опять с первого пункта начинает:
– Тра, та, та, ля, ля…
Встаёт Воробейчик. Напрягся да как блеванёт струёй в первые ряды!
Васильев знал эту историю, но все же посмеялся специальным актёрским смехом и довольный Ходулин налил ещё по рюмочке.
– Не могу! – замахал руками Васильев. – Веришь ли, Кудрик снюхает – пропал я тогда.
– Ладно. – милостиво согласился Ходулин. – Я и сам управлюсь.
И Васильев пошёл за кулисы.
А там уже носилась Елена Михайловна, то всплёскивая короткими ручонками, то поправляя причёску. Увидев Васильева она обрадовалась:
– Господи! Олег Петрович! Хоть Вы – то пришли! А то разбежались все, как крысы.
– А что случилось? – спросил Васильев.
– Как что? – удивилась Елена Михайловна Васильевкой неосведомлённости. – Механика сцены сегодня не вызывали, потому что Добежалов сказал, что сам справится. Сказать – то он сказал, а сам взял и ушёл. И теперь ни кулисы опустить, ни задник… Даже как занавес открыть никто не знает.
– А что? Игорь Николаевич послал всех, небось? – спросил злорадно Васильев, подходя к пульту.
– Он не только послал, – пожаловалась Кудрик, – Он так послал, что я до сих пор краснею.
– Хорошо. – снизошёл Васильев, – Давайте ключ от пульта. Я всё сделаю.
– Ох, Олег Петрович! – вскрикнула Елена Михайловна, – Ключ Добежалов с собой забрал. В том – то и проблема, что ключа нет.
– Ну, я даже не знаю… – засомневался Васильев, – На занавес можно двоих студентов поставить. Раздёрнут вручную. А кулисы и задник… А зачем, собственно, они нужны? Будем, как бы, модернисты. А портрет Поэта поставим на трибуну. Подкатим трибуну к стене, а портрет на неё. Публика подумает, что это такой смелый режиссёрский ход.
– Но мы же наследники великих традиций реализма! – завелась было Кудрик, но тут же остыла, – Но выхода у нас нет. Нет у нас другого выхода.
– Васильев вышел в фойе. Там уже собирался зритель – учащиеся ПТУ, которых привели завучи по воспитательной работе.
Васильев отловил двух мальчишек, провёл их на сцену, показал как открывать занавес и строго наказал никуда не отлучаться. Потом Васильев подкатил в кирпичной стене трибуну с резным гербом Советского Союза и поставил на неё Пушкинский портрет, в изложении Янки Дуста. Но портрет держаться не хотел – скользил по трибуне. Пришлось поставить впереди графин с водой и упереть портрет в графин. Васильев подумал и для завершения композиции поставил рядом с графином стакан. Потом отошёл на несколько шагов и полюбовался своей работой. Лицо у Пушкина на портрете было довольное. Как будто он уже хорошо отпил из этого графина и собирался приложиться ещё. Васильев тоже остался доволен собой.
Застрекотали звонки, духовики перебрались из фойе в первые ряды партера, и на сцену вышел Иосиф Адамович Морок. Без привычной трибуны было на Иосифу Адамовичу несколько неуютно, но он и виду не подал. А, раскрыв папку с текстом доклада, начал вещать. Говорил Иосиф Адамович долго и из его речи стало понятно, что если бы не Поэт, то русские люди вряд ли бы научились говорить по – русски, что с именем Пушкина бойцы Великой Отечественной поднимались в атаку, что целинники держали при себе томики со стихами Поэта, что имя Александра Сергеевича и сегодня ведёт молодёжь на стройки коммунизма. И поэтому всё просвещённое человечество радостно празднует годовщину со дня смерти Великого поэта.
Толкая свою восторженную речь Иосиф Адамович два раза назвал Александра Сергеевича Семёновичем и один раз Степановичем, но зал на эти мелочи не обратил внимания. Отличники, сидевшие в первых рядах сразу за оркестром, были погружены в свои мысли, а остальной народ развлекался как может. Кто – то читал, девчата шёпотом сплетничали, в задних рядах играли в карты.
После выступления Иосифа Адамовича духовой оркестр сыграл «Прощание славянки» и на сцену вышла Ника Воскресенская. Выдержав паузу, чтобы собрать внимание она начала:
– Во глубине Сибирских руд…
Васильев тут же подсказал, спрятавшись у портала:
– Сидят два мужика и срут.
Ника послушно подхватила:
– Сидят… – но вовремя спохватилась и вырулила, – Сидят в Сибири. Товарищи! Храните гордое терпенье!
И благополучно дочитала до ленивых аплодисментов.
Проходя мимо Васильева Ника прошептала грозно:
– Всё, Олег! Ты покойник! Можешь звонить и заказывать рытьё могилы!
Николай Фёдорович Скумбрик, стоявший рядом с Васильевым в ожидании своего выхода, чуть не лопнул со смеху. Но всё же вовремя вышел и сыграл кусочек из «Венгерской рапсодии».
Словом, всё пошло и покатило.
Васильеву стало скучно и он пошёл на перекур. В кучке курящих лабухов Васильев увидел цыгана Мишку Бейнаровича, вспомнил Борщёвский совет и обрадовался. Он отвёл Мишку в сторонку и спросил:
– Миша! Помоги, будь человеком. Мне тут посоветовали к цыганам обратиться… Тут, понимаешь, такое дело.
– Твоё дело решить, как два пальца опоганить. – засмеялся Бейнарович. – Мне тётка ещё вчера сказала, что ты будешь проситься. Да ты, Петрович, не волнуйся. Тётка сказала, что сделает.
Васильев помолчал немного, переждал пока мурашки на коже исчезнут и спросил:
– Миша. А как я твою тётку найду?
– Она сама тебя найдёт, когда нужно будет.
– А когда же это «Нужно» настанет? – вякнул Васильев.
– Увидишь когда. – объяснил Мишка. – Как настанет, так сразу и увидишь.
И ушёл к своим.
Васильев постоял немного и тоже вернулся на сцену. Там готовился к выходу Владлен Гаврилович. Он то и дело закатывал глаза и подносил ладони к вискам, чтобы каждый мог видеть как серьёзно и с полной отдачей относится Владлен Гаврилович к порученному делу.
Васильев собрался было съязвить, но Елена Михайловна взмахнула рукой, и Владлен Гаврилович вышел к рампе. Там он постоял некоторое время молча, слегка наклонив голову набок.
Настоявшись, Владлен Гаврилович объявил:
– Александр Сергеевич Пушкин. «Бесы». – и снова замолк. А помолчав, забормотал вдохновенно:
– Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна освещает снег летучий. Мутно небо, ночь мутна.
Пробормотав это Владлен Гаврилович снова замолк. И по этой паузе, которая была неприлично долгой, Васильев понял, что Щепотько «заклинило». В Васильевской практике было несколько таких случаев, когда из памяти исчезал текст и вспомнить его было невозможно. Поэтому Васильев не позлорадствовал, а искренне посочувствовал Щепотько. А тот начал сначала:
– Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна… – и снова замолк.
У Васильева возникло поганое предчувствие. Ему стало казаться, что и с ним произойдёт нечто подобное.
А Щепотько, устав повторять одно и тоже, истерически выкрикнул:
– Домового ли хоронят? Ведьму замуж выдают?
Поклонился и ушёл гордой походкой.
А к Васильеву подбежал Ходулин:
– Слушай, Олег! Такое дело… – от волнения пальцы Ходулина бегали по полам пиджака, как по клавиатуре аккордеона. – Ты вникни… Нам Свиридова лабать. Из «Метели». А я ноты перепутал. Взял «Время вперёд». Так что ты, смотри, никому. А пипла схавает. За это я спокоен.
Васильев кивнул головой в знак согласия и собрался пообещать Ходулину, что он никому и никогда, но со сцены ушла Милиция Афанасьевна, исполнявшая романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду». Это означало, что настало Васильевское время.
Васильев посмотрел в зал, и вдруг ощутил себя маленьким, слабым человечком, похожим на обезьянку. Он вспомнил, как в детстве ему связывали руки за спиной, чтобы он не грыз ногти. Он понял внезапно, что его никогда и никто не любил по – настоящему. Он увидел сам себя такой пылинкой под колёсами этой огромной и безжалостной машины, что называется Государство, и ему стало страшно.
Вот таким маленьким, жалким и потеряным начал Васильев читать.
