Вячеслав Морочко - Египетские сны
Оцепенение публики передавалось и мне. Увидев себя ее глазами, едва не лишился чувств. Опомнившись, вскочил на ноги. Показал, что хочу заплатить. Принесли счет, (по нашим меркам грошовый). Расплатившись, сбежал, едва держась на ногах, унося с собой в будущее это молчание, эти впалые щеки, эти пронизывающие глаза.
А через сорок пять лет, под воздействием аромата китайского блюда, в Лондоне, в ресторанчике Глостер Плэйс (по названию улицы), все это, вдруг, потрясло меня с новой неожиданной силой, в паре шагов от подземки на Бейкер Стрит.
Я в панике проделал эти шаги, не съев ни кусочка, едва успев, расплатиться. Мне было нехорошо. На этот раз плата была чувствительная, и, чтобы прийти в себя, мысленно «конвертировал» обе суммы (там – в юанях, здесь – в фунтах стерлингов) в «баксы», сложил и… разделил пополам. Получилось, как будто, терпимо.
У кафе, прислонившись к стене, сидел попрошайка-«латинос», бормотавший себе под нос, не то по-английски, не то по-испански. Приблизившись, я вдруг услышал: «Потайте крылыфко утофки». «Кретин!» – вырвалось у меня. Возмутило, что он не желает считаться с моим состоянием. Пройдя мимо, я обернулся: хотел извиниться. Но хухра простыл и след.
На «Паддингтон» думал было зайти в турецкую рыбную, но передумал: «карпом» и «уточкой» сыт был по горло.
Вернулся в гостиницу, выхлебал йогурт, прилег раздраженный, мечтая вздремнуть.
Иногда, приближаясь ко сну, я физически ощущаю ночное пространство, «проветриваемое» лучами включенных локаторов. Похоже, это – болезнь чувствительных операторов, когда, часами, сидя перед экранами, перестаешь отделять себя от черных шкафов и видишь не оранжевые круги и квадраты с бегающей по ним разверткой, а зыбкий четырехмерный студень с вкраплениями местных предметов и целей.
Это сродни наваждению. Выявление цели начинается не зрительно. Предчувствие сопровождается зудом в том месте, где должна появиться отметка и приливом адреналина в крови. Ты мысленно массируешь этот «студень», как больное колено и заклинаешь. Редкий оператор не произносит при этом слова, обращенные к еще не выявившемуся «фантому». Возможно, это напоминает ощущения рыбака, заметившего, что поплавок слегка начинает вести.
Азарт предчувствия – одно из ярчайших впечатлений локаторщика. Когда же отметка отчетливо видна на экране, в права вступает рутина. И я засыпаю.
5.
Но то, что сошло на меня в этот раз, не было обычным сном. Это не напоминало «дежурную связь». Я не бродил в причудливом мире на «ослабленном поводке» и не было ощущения, что дышу воздухом прошлого. То был обычный жаркий и влажный воздух средиземноморья в первых числах июля.
«Святая Тереза» была тихоходным парусным судном, сошедшим со стапелей еще во времена адмирала Нельсона. Позже ее снабдили паровым двигателем, который худо-бедно помогал парусам. Перевозя пассажиров и мелкие партии грузов, посудина курсировала между Дувром и Александрией, заходя по дороге почти в каждый порт. В 1882 году в Бискайском заливе, у берегов Испании и Португалии сильно штормило. Волнение не унималось несколько дней, и нас хорошо потрепало. Я страдал от морской болезни, и только в Марселе стал приходить в себя и понемногу «выползать» из каюты.
Ночью мы стояли на рейде маленького порта неподалеку от границы Франции и Италии. Было душно. Мне не спалось, и я вышел на палубу. Берег тонул во тьме. Кроме луча маяка и ущербной луны, было видно только несколько слабых огней куда менее ярких, чем звезды на небе. Я заметил помощника капитана. Стоя на мостике, он подавал кому-то сигнал фонарем. Скоро я различил шум весел, доносившийся со стороны берега, и догадался, что к судну приближается лодка. На палубу вышел сам капитан и пара матросов. Лодка была уже хорошо видна. На носу ее стоял человек с фонарем. «Кто эти люди: – думал я, – полиция, таможня с досмотром, а, может быть, – контрабандисты?» Лодка причалила к борту нашего судна. На палубу подняли несколько саквояжей и человека, одетого в подозрительные лохмотья красного цвета. Стоя неподалеку, я слышал, как капитан и гость негромко приветствовали друг друга. Человек в лохмотьях интересовался, как посудина выдержала шторм, и называл капитана по имени. Капитан называл гостя графом. Судя по внешнему виду, это скорее могло быть кличкой, чем аристократическим титулом. Из короткого разговора я понял, что речь шла о чьей-то смерти (может быть даже, убийстве), и насторожился. Мне показалось, манера речи прибывшего не вполне соответствовала его, прямо скажем, бандитскому облику. Когда почти все покинули палубу, я подошел к помощнику капитана и поинтересовался: «Сэр, могу я спросить, кто этот человек, высадившийся на „Святую Терезию“ под покровом ночи?». «Вот что, Сэр, – ответил моряк, окинув меня подозрительным взглядом, – во-первых, не „под покровом“, а по контракту. А во-вторых, пусть это вас не тревожит. Клянусь честью, вам сейчас лучше убраться в каюту: не ровён час, свалитесь за борт – никто не заметит».
Утром болела голова. От Стюарта, принесшего завтрак, узнал, что новому пассажиру отведена самая дорогая каюта, которую никому до этого не предлагали. Похоже, что, так называемый граф, вез с собой кучу награбленных денег. И капитан это знал. А, может быть даже, был в доле.
Когда не было качки, на корму выставляли легкие кресла и столики для пассажиров. Я сел, заказал кружку эля и, ожидая, заказа, погрузился в прострацию, вызванную упадком сил и тоской. Очнулся, когда сквозь уханье паровичка до меня донеслись голоса. Говорили двое. Первый высокий голос я узнал сразу. Он принадлежал занудливому раввину, который во время шторма ходил по каютам, предлагая свои пилюли. Заявлялся он и ко мне. Я не взял, сказав, что сам врач и ни в чем не нуждаюсь. На самом деле, я, просто, брезговал услугой еврея.
Второй, низкий, голос был мне тоже знаком. Сейчас речь его совсем не вязалась с подозрительной внешностью типа, выбравшего для прибытия на «Святую Терезию» ночь.
Вас, неверующих, – говорил раввин, – нигде не любят.
А вас, иудеев, любят!? – спросил низкий голос насмешливо.
Это другое дело…
Да нет, то же самое «дело» – невежество.
Люди боятся, вы отнимете у них Веру, как отняли ее у себя.
Напрасно боятся. Мы терпимы ко всякой Вере, пока она не замахивается на – чужие.
Вы слишком много хотите от человека!
Ах так! Значит, и вы признаете, что Вера – это скандал?
Простой человек не мыслит жизни без Бога. Религия через бессмертные заповеди учит нас, дает надежду, и урезонивает зверя, сидящего в каждом из смертных.
Урезонивает?! Или, наоборот… выпускает? Вспомните инквизицию, крестоносцев, «священные войны»!
Несправедливо до старости поминать детские прегрешения!
Аарон, вы склонны забыть погромы, которым с завидной постоянством подвергается ваше племя?
Вы уводите в сторону! – протестовал раввин. – Вера означает для верующего возможность «прибиться» хоть к какому-то берегу и в трудный час быть с теми, кто ему близок. А что предлагаете вы человеку, трепещущему перед ужасом небытия?
Дело в том, что у верующего и неверующего разные цели, – ответил граф. – Если неверующий стремится сделать жизнь лучше и максимально ее продлить, верующий видит весь смысл в смерти и старается при жизни ценой аскетизма, лести Богу, посягательств на жизни приверженцев иных верований, заработать больше очков ради комфорта в «потустороннем царстве». При этом он превращает свою жизнь, жизнь ближних и дальних, в истинный ад.
– Живя в светлой готовности встретить последний час, люди счастливы в Вере. Ибо, как бы вы не устраивали эту жизнь и не продлевали ее, все равно она – ужасающе коротка. И, чем больше мы знаем о ней, тем страшнее становится жить.
Так что же, – «Назад к невежеству»?
Для людей, не обремененных большими талантами, существует нормальный уровень знаний, ниже которого – первобытная дикость, выше – отчаяние безверия.
– А для «обремененных»?
Это мученики, удел которых: «искать и страдать». Нельзя, чтобы так жили все. Это было бы несправедливо по отношению к простым людям… – раввин сделал паузу и вздохнул: – Я знаю, граф, нам с вами никогда не договориться.
И не надо… – задумчиво произнес граф, чувствовалось, что он улыбается. – Аарон, я всегда ценил в вас редкое качество: вы, иудей, готовы взвалить на себя ответственность за все религии мира.
Отцовский удел, – обречено вздохнул Аарон. – Ислам и Христианство со всеми своими потрохами, по сути, вышли из наших корней.
Граф рассмеялся: «Аарон, я всегда знал две вещи. Первое, что вы – умница. И второе, что вы не умрете от скромности».
6.
Я открыл глаза и повернул отяжелевшую голову в сторону говоривших. Раввин напоминал мне скрюченного орангутанга с маленьким личиком. Шапочка (кипа) у него на макушке почти тонула в седых кудряшках. Рядом сидел человек, мало напоминавший ночного оборванца. Теперь это был надушенный франт, одетый по последней парижской моде. Но я содрогнулся при виде его изуродованного лица. Нос был так вдавлен в череп, что даже, как врач, я затруднялся сказать, является это следствием сифилиса, или кто-то однажды нанес ему «славный» удар в переносицу. Но он не гнусавил, как в этих случаях часто бывает. Похоже, лечил его опытный врач. Лицо Александра смутно напоминало кого-то.
