Вячеслав Морочко - Египетские сны
Викторианская эпоха (1837—1901 гг.) Королева Виктория правила долго и плодотворно. Дворец, Crystal Palace. 1851 год. Великая Выставка (Great Exhibition). Панорама города: новые мосты, здания, улицы, набережные, первое в мире метро.
Вторая половина Викторианской эпохи. Повозку теперь катило не электричество, а лошадка (очередной шедевр хухра). Судя по тому, как она ржала, виляла хвостом, «отбивала» копытцами, ей было весело. Откуда-то справа и снизу послышались крики: «Эвлин! Эвлин! Возьми меня, Эвлин!» Стало жарко: вместо «пунктира» английской истории, разворачивалась иная история. «Эвлин! Ты слышишь меня? Это я!» – звал девичий голос. Свесившись вправо, заметил Бесс. Она протянула руки. Я подхватил ее, – через мгновение мы уже обнимали друг друга.
В повозке лежал мой багаж. Я спешил на станцию, чтобы отправиться в Дувр, где стояла ходившая в Александрию «Святая Тереза». Сообщение об отплытии пришло неожиданно, когда Бесс не было в Лондоне. Не успев попрощаться, я оставил записку. Какое-то чувство просигналило ей о разлуке. В отчаянии Бесс «прилетела» в столицу и перехватила мой кеб. Я не мог ее взять с собой. Вот устроюсь на месте – приеду за ней.
Я почувствовал, как дрожат ее плечи.
Эвлин! Боюсь… тебя потерять!
Я тоже…
Ты мог бы остаться?
Увы, подписан контракт…
Слова звучали отрывисто, казались сухими, бессвязными. Мы оба, как будто теряли рассудок. Ладонь коснулась щеки (О, блаженство!), скользнула по шейке, спине и груди, через «тронные залы» напористо устремляясь в глубины, в такие неведомые «капеллы» и «кабинеты», куда посторонним вход запрещен. «Двери» срывались с петель, пути распрямлялись, все, разворачивалось навстречу, распускалось, нежилось и трепетало, следуя трогательным подсказкам природы, когда стыдливость только усиливает желание. Ее руки сжимали меня в отчаянной хватке. Но я не чувствовал боли, не сознавал ничего, кроме мощного, сладостного притяжения. Мы задыхались от счастья, издавали непроизвольные стоны, повизгивания. Мы истекали кровью, исходили земляничным благоуханием здоровых желёз. Возможно, со стороны, это выглядело чудовищно. Такое лучше не видеть, чтобы не расстраивать воображение. Я, как врач, это знаю. Хотя удачливый мотылек, наверняка, знает больше.
Когда, обессиленная, она свернулась у меня на коленях, лаская, обронил я слова Архангела из Евангелия от Луки: «И вот зачнешь во чреве и родишь Сына.» Бесс отвечала одними губами – от туда же: «Да будет мне по слову твоему».
Все кончилось: я остался один. Кеб больше не двигался. Не было ни лошадки, ни Бесс, ни моих саквояжей – только белые стены и потолок. Но сладкий туман, что на миг из ушедшего времени принесла мне душа, дал безумную роль. То была не какая-то форточка в прошлый мир, то была сама жизнь, вдруг, ворвавшаяся и сейчас же умчавшаяся из-под ног неизвестно куда, и – пронзившая мыслью, что, в конце концов, также умчит из-под ног неизвестно куда и та жизнь, в которой я еще есть. Было не грустно, а скучно даже клонило ко сну.
Небольшой коридор вел на улицу через зал сувениров. Восковые фигуры – теперь статуэтки на стендах. Потомки синантропа, улыбаясь, тянули к ним пальчики и нежно «мяукали». В зеркальной витрине мелькнула моя незнакомка: пришла, убедилась, что я еще «ползаю» и… улетучилась.
Опустошенный, я «выполз» на воздух, ибо довольно поношен для чувственных игр. Случившееся немного смущало меня. Это даже нельзя было назвать приключением или «шуткой Морфея» – просто, взял, да сыграл незаметно какую-то роль и… забыл, что это был я.
3.
«За тридевять земель» к Тауэру ехать уже не хотелось. И я сократил план до минимума. Теперь он состоял в том, чтобы по Мерильбон Роод доплестись до Бейкер Стрит, повернув за угол, пройти еще метров четыреста и заглянуть в музей, посвященный личности, известной каждому нашему школьнику.
Так я и сделал. В конце пути, перейдя Бэйкер Стрит, попал в магазин сувениров, где приобрел брелочки с картинками, какую-то мелочь, а за одно и входной билет. Чтобы попасть в музей, надо было снова выйти на улицу и войти в соседний подъезд, вполне современного, по российским меркам, серого четырехэтажного здания. На первом (земляном) этаже (Бейкер Стрит 221-б) будто бы размещались апартаменты хозяйки – миссис Хадсон. Я поднялся сразу на следующий – где по замыслу располагались спальня и кабинет Шерлока Холмса. Помещения выше «отводились» доктору Ватсону.
Дом был построен в девятнадцатом веке, но кроме оконных переплетов, в нем не было ничего «викторианского». Может быть, наши фильмы о Холмсе (с Ливановом, Соломиным и Риной Зеленой) кажутся англичанам «развесистой клюквой», но невозможно разрушить с детства сложившееся представление о легендарном жилище и его обитателях. Музей казался большим сараем – хранилищем реквизитов, взятых на прокат из театра. Здесь выставлялись «важные мелочи»: колбочки для химических опытов, «знаменитая» скрипка, сейф и прочие вещи. Казалось, ничего не упущено. Но что-то смущало. Не то, чтобы ощущалась подделка. Было похоже, что я вообще ошибся подъездом. Помещение освещали два огромных (от пола до потолка) окна. «По описанию» доктора Ватсона кабинет был слегка тесноват, и Холмсу достаточно было одного шага, чтобы выйти из спальни, находившейся в задней комнате, и задернуть в кабинете шторы. Как бы ни был Холмс длинноног, но в музее для этой цели ему понадобилось бы не меньше пяти шагов. Впрочем, стоит ли быть таким мелочным.
Посетители фотографировались в кресле «хозяина». Оно тут служило аттракционом, вроде нарисованного базарного всадника с дыркой для головы. Но потомков синантропа здесь почти не было. Зато слышалась славянская речь.
Хотелось подняться «к доктору Ватсону»… Но лестница меня «доконала». Она, вообще, мало чем отличалась от лестниц где-нибудь в Люберцах, Уссурийске или Анапе, если, конечно, не брать в расчет «настенную роспись наших пролетов». И мне расхотелось забираться выше. Когда я вернулся, в кресле Шерлока Холмса, закинув ногу на ногу сидел мой пушистый кривляка. Хухр курил знаменитую трубку, нагло водил «легендарным» смычком по «священным» струнам и щурился от фотовспышек: посетители торопились запечатлеть этот новый выдающийся «экспонат».
Я вышел на воздух, направляясь к подземке, и поминутно оглядывался: казалось, кто-то смотрит в затылок. Дойдя до первого перекрестка, свернул направо, затем – налево на улицу параллельную Бейкер Стрит. Опять оглянулся и убедился, что никого сзади нет. Все это время мысленно спрашивал себя, почему в этом несерьезном музее не было монголоидных лиц, и сам отвечал: эти лица хорошо информированы, а те, кто их направляет, избегают пустой траты времени.
Пройдя еще метров сорок, я рассмеялся, заметив, что двигаюсь точно лиса, заметавшая след. Что-то снова заставило оглянуться. В той стороне, откуда я шел, где-то там, за «Музеем Холмса», в воздухе стояло сияние, как от чудесного купола невероятных размеров. Я обратился к первой встречной старушке, кивнув на север, спросил: «Извините, скажите, пожалуйста, есть там какой-нибудь храм?», использовав слово «темпль» (а temple).
– Mosque (моск), – ответила она односложно, – мечеть.
– Нет, нет! – я замотал головой. – Что-то еще … Большое!
– Большое!? – она повторила вопрос и, подумав, произнесла: – Риджент Парк.
Смысл ответа дошел до меня много позже, а сейчас, поблагодарив старушку, я продолжал идти дальше, ощущая спиной ауру Храма. Метров через пятьдесят ноги остановили меня у кафе. Я подумал, не худо бы перекусить. Первая половина вывески была начертана по-английски, вторая – иероглифами. Еще служа в Порт-Артуре (ныне Люйшунь), я узнал, что каллиграфическая письменность «поднебесной» выражает не звуки, а символы слов, слогов и понятий единые для множества разных народов, населяющих современный Китай. Она появилась два с половиною тысячелетия до Рождества Христова, и отказываться от нее теперь так же немыслимо, как – от самого языка. Из общего числа (пятьдесят тысяч), в литературе используется от трех до восьми тысяч иероглифов, а в повседневной жизни – не больше тысячи. Когда-то я сам держал в памяти пару десятков их начертаний. Но это место в моей голове давно уж задернуто ряской забвения.
Я вошел в кафе.
Принято считать, что в дорогих английских ресторанах еще можно вкусно покушать, но в дешевых – лучше только пить пиво. А вот у турок или китайцев можно вкусно поесть за сравнительно малые деньги, хотя и без шика. У первых я уже побывал. Очередь – за вторыми.
Это была не какая-нибудь «забегаловка». Большой мягко освещенный зал, белые стены, чистые белые столики, стоящие на разных уровнях и разделенные низкими белыми ширмочками, создавали видимость множества кабинетиков для деловых встреч. И никакой экзотики: заведение для «своих», в экзотике не нуждалось. Похоже, тут было место для ланча респектабельных лондонских китайцев. Ощутив себя посторонним, захотел уйти. Но меня уже раздевали, да так весело и так уважительно обхаживая, что я сдался. Черт возьми! Это здорово, когда тебе улыбаются! Мы к этому не привыкли. Я чувствовал, моему организму давно не хватало улыбок.
