Джеймс Стивенс - Кувшин золота
С вашего позволения вернемся теперь к Философу.
По окончании разговора с Ангусом О'гом Философ получил благословение этого бога и отправился в обратный путь. Выйдя из пещеры, он не знал, ни где он, ни куда ему идти, налево или направо. Из путеводных мыслей была только одна — что раз он взбирался на гору, то на обратном пути, просто по противоположности, ему надо спускаться; и Философ повернулся спиной к вершине и тронулся в путь с охотой.
Вверх по склону он поднимался с воодушевлением; вниз он сходил в экстазе. Он приветствовал в голос все ветра, что пролетали мимо. Из колодцев забвения он вернул себе сверкающие слова и веселые мелодии, которым радовался мальчишкой, и стал петь их громко и без остановки, помогая себе идти. Солнце еще не встало, но на горизонте спокойный свет уже заливал небо. Тем не менее уже почти полностью рассвело, от теней осталась лишь тонкая кисея, и мирное, недвижимое спокойствие нисходило от серого неба на шепчущуюся землю. Птицы начали просыпаться, но еще не пели. То и дело одинокое крыло прорезало прохладный воздух; но большей частью птицы еще сидели, прижимаясь друг к другу, в своих покачивающихся гнездах в папоротниках или высокой траве. Послышалось неуверенное «чирик» — и смолкло.
Чуть поодаль сонный голосок произнес «чип-чип» и снова убрал голову под теплое крыло. Кузнечики — и те молчали. Те существа, что живут ночью, вернулись в свои жилища и теперь наводили там порядок, а те, что принадлежат дню, старались понежиться еще хоть минутку. Наконец первый ровный луч взошел, словно тихий ангел, на вершину горы. Тонкое сияние разрослось и окрепло. Серые кисеи растаяли. Птицы повылетали из гнезд. Кузнечики проснулись и тотчас же занялись делом. Один голос безостановочно говорил что-то другому, а время от времени на протяжении нескольких длинных секунд звенела чья-нибудь песенка. В основном же это был обычный щебет и переговоры, которые птички вели, взмывая, пикируя и кружась, добывая каждая свой завтрак.
Философ сунул руку в суму и нашел там последние разломанные кусочки ковриги, и едва рука коснулась пищи, как его охватил такой свирепый голод, что он сел, где стоял, и изготовился съесть все.
Присел он на скамейку под изгородью, а прямо перед ним оказались чуть покосившиеся ворота, открывавшиеся в широкое поле. Присев, Философ поднял глаза и увидел, как с той стороны к воротам подходят люди: четверо мужчин и три женщины, и у каждого — по железному ведру. Философ, вздохнув, убрал ковригу обратно в суму, сказав:
— Все люди — братья, и может быть, эти люди голодны так же, как я.
Спустя немного времени незнакомцы подошли к Философу. Впереди всех был рослый мужчина, заросший бородой по самые глаза, который шел, словно сильный ветер. Он раскрыл ворота, сняв с них засов, прошел в них со своими спутниками, затем закрыл ворота и запер их. Философ обратился к нему как к старшему.
— Я собирался позавтракать, — сказал он, — и если вы голодны, то не перекусите ли со мной?
— Почему нет? — ответил мужчина. — Кто отказывается от вежливого приглашения, тот хуже собаки. Это три моих сына и три дочери, и мы все благодарим вас.
Сказав это, он присел на скамью, и его спутники, поставив ведра за спину, сделали так же. Философ разделил свою ковригу на восемь частей и раздал каждому по куску.
— Простите, что выходит так мало, — сказал он.
— Дареного никогда не бывает мало, — сказал бородатый человек и учтиво разломил свой кусок на три части, хотя легко мог съесть все в один присест, и дети его поступили со своими долями так же.
— Это была славная, добрая коврига, — сказал бородатый, покончив с едой. — Ее славно выпекли и славно поделили; однако, — продолжил он, я в затруднении, и может быть, вы, сэр, посоветуете мне, что мне делать?
— В чем ваша трудность? — спросил Философ.
— Вот в чем, — ответил тот. — Каждое утро, когда мы выходим доить коров, матушка моей мечты дает нам всем по свертку с едой, чтобы мы не слишком проголодались; но, как сейчас мы уже славно позавтракали с вами, то что же нам делать с едой, которую мы несем с собой? Хозяйке не понравится, если мы принесем ее обратно домой, а если мы выкинем ее, это будет грех. Если бы это не было неуважением к вашему завтраку, парни и девки могли бы избавиться от нее, съев ее, ведь вы знаете, что молодежь всегда может съесть еще чуть-чуть, сколько бы ни было съедено перед тем.
— Уж конечно, съесть ее будет лучше, чем выкидывать, — сказал Философ с некоторым сожалением.
Молодые люди достали из карманов большие свертки с едой, развернули их, а бородатый человек сказал:
— У меня тоже есть моя доля, и она не пропала бы, если бы вы были так добры помочь мне с нею справиться, — и он вынул свой сверток, который был вдвое больше других.
Он развернул сверток и большую часть его содержимого передал Философу, затем зачерпнул кружкой молока в одном из ведер и ее также поставил перед Философом, и они тут же начали есть с волчьим аппетитом.
Когда трапеза была окончена, Философ набил свою трубку, и бородатый человек и три его сына сделали то же.
— Сэр, — сказал бородатый человек, — я был бы рад узнать, зачем вы путешествуете так рано поутру, ведь в этот час просыпаются только солнце, птицы, да те, кто, как мы, ходит за скотиной.
— Я с радостью расскажу вам, — сказал Философ, — если вы назовете мне свое имя.
— Мое имя — МакКу'л, — сказал бородатый человек.[16]
— Этой ночью, — начал Философ, — когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн[17], мне было велено сказать человеку по имени МакКу'л: кони ударили копытами во сне, и спящие повернулись с боку на бок.
— Сэр, — сказал бородатый человек, — ваши слова звенят в моем сердце, как музыка, но голова моя их не понимает.
— Я научился тому, что голова ничего не слышит, пока не услышало сердце, — ответил Философ, — а то, что сердце узнало сегодня, голова поймет завтра.
— Все птицы мира поют в моей душе, — сказал бородатый человек, — и я благословлю вас, потому что вы наполнили меня надеждой и гордостью.
И Философ пожал ему руку, и пожал руки всем его сыновьям и дочерям, поклонившимся ему по тихому слову их отца, а отойдя немного, Философ оглянулся назад и увидел, что они стоят там, где он их оставил, и бородатый человек посреди дороги обнимает своих детей.
Скоро поворот дороги скрыл их из виду, и Философ, подкрепившись пищей и свежестью утра, зашагал вперед, распевая от радости. Было еще рано, но теперь птицы уже позавтракали и обратились друг к другу. Они отдыхали парочками на ветвях деревьев и на изгородях, танцевали в воздухе в счастливом братстве и пели друг другу дружеские и приятные песенки.
Пройдя уже немалое расстояние и почувствовав некоторую усталость, Философ присел освежиться в тени раскидистого дерева. Неподалеку от него стоял дом из тесаного камня. Давным-давно он был замком, и даже сейчас еще фасад его, хоть и тронутый временем и неудачами, выглядел воинственно и мрачно. Пока Философ сидел, по дороге прошла молодая женщина и встала, не отрывая глаз от этого дома. Волосы ее были черны, как ночь, и гладки, как спокойная вода, но лицо так стремилось вперед, что в спокойных его чертах не было никакого спокойствия. Через некоторое время Философ заговорил с нею:
— Девушка, — спросил он, — почему ты так жадно смотришь на этот дом?
Та обернулась к Философу бледным лицом и взглянула на него:
— Я и не заметила вас тут под деревом, — сказала она и сделала шаг вперед.
— Сядь, посиди со мной, — пригласил Философ, — и мы поговорим. Если у тебя что-то неладно, расскажи мне, и, может быть, тебе полегчает.
— Присяду с охотой, — ответила девушка, и так и сделала.
— Выговориться, если у тебя не все ладно, всегда хорошо, — сказал Философ. — Знаешь ли ты, что разговор — вещь действительная? В словах больше силы, чем считают многие. Мысли приходят от Бога, они рождаются от брака головы и легких.
Голова отливает мысль в формы слов, и тогда мысль рождается и звучит в воздухе, который уже находился в тайных царствах тела, воздухе, который входит, принося жизнь, и выходит, нагруженный мудростью. По этой причине ложь ужасна, ибо она обращает мощные и непостижимые силы к низменному, обременяет жизненосную стихию, платя ей злом за добро; но те, кто говорит правду, и чьи слова — символы мудрости и красоты, — те очищают весь мир и изводят заразу. Единственное, что может быть неладно с телом — это болезнь. Все остальные несчастья приходят от ума и, поскольку они принадлежат мысли, ее хозяин может прогнать их, как гнусных и беззаконных бродяг; ибо с неладами ума следует разговаривать, противостоять им, отражать их и таким образом избавляться от них. Ум не может позволить себе принимать кого-либо, кроме граждан добрых и честных, которые будут участвовать в строительстве веселия и святости мира, ибо таков долг мысли.
