Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров
Ворота в Монастырь, к счастью, распахнуты. Оставляя за собой предательскую цепочку следов, Иван торопится через то, что еще недавно было травяным сочным лугом. Вот так же они когда-то бежали с Марикой из Приюта. Он чувствует, что времени у него почти нет. Удары в бубен стихают и одновременно стихают и топот ног, и дикие истеричные выкрики: хай!.. хай!.. Зато голос, зовущий его, звучит все громче – в нем все меньше надежды и все больше обессиливающего отчаяния. Он буквально затопляет собой сознание. Иван не замечает, что уже сомкнулся вокруг него глухой Ведьмин лес: корявые стволы деревьев в лишайниках, полотнища голубоватого мха на полянах… Это проходит как бы мимо него. Он начинает снова воспринимать окружающее, только когда выходит к разгромленному и сожженному капищу.
Хотя сейчас оно уже не выглядит ни разгромленным, ни сожженным. Зола и угли тщательно выметены, прогоревший дерн засыпан свежей землей, она утоптана, по-прежнему окружена кольцом валунов и по-прежнему, словно ничего не случилось, торчит из нее здоровенное бревно-идол, светясь светло-коричневой, очищенной от коры древесиной. Правда, сам идол еще не закончен: очертания его лишь намечены свежими желтоватыми затесями. Однако каменные глаза уже взирают на мир и черны от ненависти ко всему, что видят.
Марика привязана стоя к этому бревну-идолу. Она полностью обнажена, как и тогда, в ивняке, где она пряталась от духовников. Разве что зеленоватых пятен на теле нет, и оно чуть сияет, впитав в себя лунный свет.
Жертва богу дождя.
– Ты все же пришел, – говорит она. – А я уже думала, что ты меня не услышишь…
Голос у нее – как шуршание листьев.
Иван поспешно открывает фляжку с водой и осторожно прикладывает ее к ломким губам, стараясь, чтобы ни капли не пролилось.
Марика пьет с жадностью – по горлу ее вверх-вниз прыгает тугой спазм.
Фляга наполовину пуста.
Все, больше нельзя.
– Ну еще… Ну пожалуйста… – умоляет Марика.
Иван отстраняется:
– Подожди, подожди…
Веревки, охватывающие ее, сплетены из полосок коры. Они, как струны, натянуты, вероятно, уже подсохли, края их остры, жестки, руками не разорвать. Иван пытается грызть, тут же ранит губу, выступает теплая кровь… О, черт!.. Он догадывается наконец: находит небольшой камень, бьет им о валун – раз, другой, пока не отскакивает плоский кусок, и этим сколом, зазубренным, неудобно держать, шипя и облизывая губу, перепиливает древесные жилы.
Марика оседает ему на руки:
– Еще воды…
– Сейчас, сейчас… – Иван поднимает ее, поворачивается – три туманные колеблющиеся фигуры выступают из темноты леса: духи, жаждущие, голодные, не хотят отпускать предназначенную им жертву.
Иван пятится.
– Скорее, – говорит Марика. – Они не могут выйти за пределы святилища.
Духи совсем близко – струями тумана протягивают к ним руки. В провалах глазниц – беззвездная ночь, хуже смерти, вечное инобытие. Хорошо, что Иван уже за границей капища – они останавливаются, мучительно корчатся и развеиваются дымом прогоревших костров.
Минут через пять они с Марикой валятся в голубоватый мох на поляне. Впрочем, это не столько поляна, сколько опушка Ведьмина леса: деревья здесь расступаются, отрывая громадный, до горизонта лунный простор.
Марика допивает воду из фляжки. Она уже совсем оживает, вздрагивает:
– У тебя кровь на губе.
– Поранился, ерунда…
– Не шевелись.
Она прижимает тонкую ранку пальцами. Пальцы прохладные и движутся так, словно Марика, наигрывая мелодию, чуть касается невидимых струн.
Порхает неразборчивый шепот.
Секунда… другая…
– Ну вот и все…
Ранка на губе исчезает. Лица их совсем рядом. Сам собой рождается горячечный поцелуй. Иван даже не понимает, как это у них получается. Марика обнимает его, словно боится, что он, наподобие духа, растворится во тьме. Комкается и мешает нелепая ткань одежды. Ткань липнет к коже, ряса собирается в толстые складки. К черту, через секунду ее уже нет, и Иван опять-таки не улавливает, как это все происходит: происходит, видимо, потому, что так должно было произойти. Их обоих слегка обжигает нагое прикосновение тел. Марика вскрикивает, он еще крепче прижимает ее к себе. Она шепчет: «Вот теперь я наконец стала ведьмой»… Он по-прежнему не понимает, о чем это она? Слова здесь лишние, в голове сквозь изумительный хаос всплывает: «и будут оба они едина плоть… так что уже не двое их, но – плоть одна»…
– Слышишь меня? Я теперь – ведьма…
– Слышу, слышу, – неразборчиво отвечает Иван.
Их как будто пронзает молния. Марика снова вскрикивает, или, может быть, стонет, или поет – создавая мелодию, для которой слова уже не нужны.
Что-то тычет Ивану между лопаток. Но – не пальцы, не человек, что-то растекающееся по коже.
Он вскидывает лицо: почему так темно?
Крупная водяная капля разбивается о лоб Марики. Губами она ловит вторую:
– Дождь… Это – дождь…
Иван переворачивается на спину.
Нет ни луны в половину неба, ни самого тусклого неба – рыхлая черная мгла заволакивает весь мир. Тяжелое брюхо ее переминается и расходится не в силах удерживать то, что неделями копилось внутри.
– Это дождь!.. – кричит Марика.
Иван вздрагивает.
Да, это дождь.
«Дождь наш насущный даждь нам днесь».
Он это подумал или сказал?
Не имеет значения.
Марика кричит.
Даждь нам днесь!..
Черная мгла прорывается.
На них обрушиваются бешеные потоки воды…
Хроника Смуты
Первым знаком того, что мир необратимо меняется, послужил так называемый инцидент под Триполи. Ливия к тому времени уже более двадцати лет была погружена в пучину гражданской войны, прерываемую редкими и краткими перемириями, временными соглашениями, которые немедленно нарушались. Десятки вооруженных групп, племенных, клановых, религиозных, сепаратистских, причем каждая объявляла себя истинным и законным правительством, соперничали между собой за контроль над столицей, которая являлась к тому же крупнейшим морским портом и промышленным центром страны. В непрерывном водовороте генералов, маршалов, фельдмаршалов, президентов, координаторов, глав советов, пророков, великих вождей, с калейдоскопической быстротой сменявших друг друга, не могли разобраться ни военные советники Запада, ни квалифицированные политологи. Ситуация менялась чуть ли не еженедельно. Уже давно был утрачен смысл этой самоубийственной пертурбации. Непонятно
