Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров
И еще каждый день, ровно в шесть вечера, появляется отец Передерий, считает пульс, меряет давление, заглядывает в зрачки, выстукивает молоточком колени, слушает сердце, расспрашивает о самочувствии.
Тоже результат печального инцидента.
А какое в аскезе может быть самочувствие? Первые три дня Ивана мучает голод, сворачивает кишки, как будто пустотой высасывая жизнь изнутри, потом притупляется, зато во всем теле образовывается волшебная легкость – кажется, оттолкнись от пола и поплывешь тихой пылинкой по воздуху. Иллюзия, несомненно, причуда вспененного сознания. Но одновременно обостряются все чувства, он различает, не напрягаясь, каждую трещинку на потолке, слышит каждый шорох в глубине коридора, голоса на улице – а ведь монастырские стены в метр толщиной, накатывается звуковая волна служб из храма – пение хора, хрипловатый речитатив отца Амвросия: «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли»… Необыкновенную ясность обретает сознание, он отчетливо понимает то, что раньше представало как тревожащая невнятность: почему Хорь намеревался крестить жабу: Бог ему дара не дал, вот Хорь и обратился к дьяволу; откуда у Василены такой душный страх, до беспамятства, перед инспектором: тихонько продавала воспитанников китайцам или корейцам, инспектор эти ее махинации раскопал; почему у многих монахов в Монастыре какие-то странности: потому что каждый из них совершил в прошлом некое чудо, иначе бы и не попал в Монастырь, а теперь – не могут, бессильны, и этим бессилием исковерканы.
Значит, все-таки продвигает его аскеза – ближе к небу, ближе к Тому, Кто в руке всевластной Своей держит весь мир. Но одновременно он с такой же ясностью ощущает, что настоящего «чувства Бога» у него еще нет.
Все есть, а этого нет.
Нет благодати.
Нет осеняющего прикосновения чего-то такого, что выше него.
Молчит Бог.
Не открываются небеса.
Одиночество, стискивающее его, становится невыносимым.
Он молится сто раз в день, двести раз в день, он перебирает поочередно все молитвы, вызубренные за последние три трудных года – и старые, завещанные Отцами Церкви, и новые, подготовленные специалистами Департамента богословских исследований. Он часами стоит на коленях, повторяя слова, внутри которых – скучная пустота. Он даже сидит в позе лотоса, бессмысленно уставясь в точку на противоположной стене: в конце концов чем кенозис отличается от нирваны, и то и другое – опустошение… «Ом мани падме хум», – твердит он. «О, жемчужина, сияющая в цветке лотоса!»… В конце концов ведь не важно, на каком языке обращаться к Богу – Он приемлет в Себе все молитвы, все веры, все языки…
Результат тот же самый.
Скучная пустота.
Он молится утром, он молится днем, он молится вечером, он молится всю ночь напролет, перемежая молитвенный речитатив краткими периодами забытья, непрерывно, двадцать часов подряд, тридцать часов подряд, сорок восемь часов… Наконец он рискует обратиться к маргиналиям исихазма: пять тысяч раз повторяет «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй мя грешнаго»… Слова вспархивают тенями, в них нет ни звука, ни смысла, вообще ничего… Он понимает, что это самогипноз, что он скатывается к умопомрачающей экзальтации, еще немного, и у него начнутся видения: вспыхнет Фаворский свет, раздастся голос с небес, проступит сквозь электрический свет образ Спасителя… Ему, впрочем, уже все равно, он так слаб, так измучен, так бестелесен, что больше не принадлежит этому миру, он плывет в необратимом безвременье, в инобытии жизни и смерти, в океане бесплотных слез… у него ладони прозрачные: кожа, мышцы, сухожилия, кости, как из стекла – сквозь них видны стены кельи…
И видения действительно вспыхивают. Это, разумеется, не лик Спасителя, не Фаворский свет, когда «просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми…»… Нет, он бредет по деревенской унылой улице, загребая пыль, в которой ноги утопают по щиколотки. Дома по обеим ее сторонам тоже унылые, тоже серые и безжизненные, словно вылепленные из пересохшей земли, неподвижно, в безумной судороге, разлапились возле них деревья без листьев. И около каждого дома сидят на лавочках двое-трое людей – в раскаленном воздухе они кажутся сделанными из глины. Однако головы их поворачиваются ему вслед, а когда он, в свою очередь, нервно оглядывается, то видит, что они встают и бредут за ним, уже собравшись в небольшую толпу. Иван невольно ускоряет шаги. Но впереди уже тоже скопилась толпа, преграждающая ему дорогу. И сразу трое серо-глиняных мужиков выступают из ближайшего узенького проулка – туда не свернуть. Оглушительная тишина: раскаленный, как огонь, воздух испепеляет все звуки. Так вот куда он попал. Иван останавливается, протягивает ладони вперед, тщетно припоминая заклятие, отгоняющее духов и демонов. Только это отнюдь не демоны и не духи – это люди, они сзади, догнав, крепко берут его под руки. Иван дергается, но из глиняных твердых пальцев не вырваться. Те, что были впереди, теперь уже совсем рядом. Они обступают его толпой: стена серых тел, сквозь которую не пробиться.
– Чего вы хотите? – пытается он спросить.
Горло пересохло, вместо голоса из него выдавливается деревянный скрип.
Толпа надвигается.
Выступает вперед один, самый массивный, взмахивает рукой.
И гаснет солнце, трескается и осыпается небо, дома и деревья закручиваются в вихревую воронку, разверзается твердь земли, и Иван вместе со всем миром проваливается в бездну небытия.
Трое суток он проводит в монастырском медпункте. Его осторожно отпаивают водой, осторожно кормят бульоном с размокшими кусочками хлеба. Отец Сысой, и здесь присматривающий за ним, бормочет:
– Допрыгался, подвижник хренов. А ведь предупреждали тебя: не лезь! Нашел кого слушать. Старец твой давно умом стронулся… Да ты ешь, ешь бульончик, а то остынет… глотай!..
Наконец по стеночке, неуверенно Иван выползает наружу и его поражает, как изменился за это время облик Монастыря. На всем толстым слоем, покрывалом безмолвия, лежит коричневатая пыль – на крышах, пластом, как снег, накопившийся за зиму, на ветвях деревьев, окутывая их, точно шубой, на земле – ноги погружаются в нее по щиколотку. Между строений протоптаны пылевые дорожки, а вдоль стен, окружающих Монастырь, с наветренной стороны поднимаются сухие сугробы чуть ли не в человеческий рост.
Напоминает деревню, которую он видел в галлюцинаторном бреду.
Отец Сысой поясняет, что дважды за последние две недели были пыльные бури:
– Ты, думаю, таких и не видел – вал в полнеба, темно, как в заднице, на шаг ничего не разглядеть.
Понизив голос, говорит, что от пыли задохнулись двое послушников, дурачки, решили из храма, где прибирались после обедни, быстренько перебежать в жилой корпус…
– Вот –
