Юрий Леляков - На пороге Галактики
— Послушайте, — зашипел от гнева декан (а он откуда взялся?), присаживаясь на первую парту соседнего ряда, — представления о генах, хромосомах, клетках и тому подобном были введены исключительно для нужд медицинской и сельскохозяйственной практики! Ну, наблюдаются они под микроскопом — ну и что с того, что, наблюдаются? Да, всё выглядит так, как если бы они действительно были — но их неисповедимым образом нет на самом деле! Потому что иначе нам пришлось бы усомниться в священных, непререкаемых истинах, и, тем самым совершить святотатство, признав истинной наблюдаемую грубую реальность! Вот потому и существуют две разных истины: вузовская квазинаучная и общегражданская мифологическая!
— Так что же это получается? — не сдавался староста. — Цель науки — изучать заведомо ложный, иллюзорный мир для нужд чистой практики? И только-то?
— А вы чего хотели? — возмущённо размахивая руками, приблизился к преподавательскому столу ещё и завкафедрой физиологии, он же — научный руководитель Кламонтова. — Вы, что, не понимаете, что кощунствуете, пытаясь презреть священное, преступить основы?
— Но почему? — в голосе старосты прорвалась отчаянная решимость, и… Кламонтов вдруг понял, что слышит из аудитории голос вовсе не старосты, а…свой собственный! — Почему оно — священное? Почему — непререкаемое? Почему то, что подтверждается практикой — то ложно, а то, что просто кем-то когда-то сказано — то свято?
«Ах, вот ты как… А время-то идёт…»
Уже почти в полуобморочном состоянии Кламонтов захлопнул дверь и застыл, прислонившись к стене. В груди его будто что-то похолодело, а потом стало проваливаться внутрь. Хотя, кажется, декан не успел его увидеть… Но неужели всё это говорил он, а не староста? Он вёл разговор за старосту его голосом, и только потом — своим? (И он сейчас в состоянии думать о таком?) И аудитория — та самая, из которой, он раньше вышел, и которая тогда была пуста… Что, в самом деле, происходит? Или… что завладело его разумом, восприятием? И как с этим справиться, как разобраться, что это такое, и что теперь делать? И сможет ли он что-то сделать с этим сам, без посторонней помощи?
— Нет… — отчаянно, почти со стоном, вырвалось у Кламонтова. — Я помню, кто я на самом деле… Я — Хельмут Кламонтов, студент-заочник 5-го курса биологического факультета. Специализируюсь на кафедре физколлоидной физиологии человека и лягушек…
— А может, неорганической философии декана и метлы? — спросил староста, проходя мимо него сквозь стену в аудиторию. И снова — в ту caмyю, из которой не выходил…
«Может… — возникло у Кламонтова какое-то растерянно-отрешённое согласие — но лишь на мгновение, а затем с прежней силой вернулось чувство ненормальности, противоестественности происходящего. — Ой, нет… Как же это… Откуда он знает, о чём я думал, что видел? Или я схожу с ума? Нет, скорее в деканат… Загнали меня своей зубрёжкой — вот пусть и вызывают сюда психиатра. А уж он нецензурные слова на государственном языке должен знать…»
«А ты чего хотел? — вдруг снова раздался „внутренний голос“. — Чуда? Уж не такого ли?»
И тут же коридор перед Кламонтовым превратился в какую-то полутёмную комнату, похожую на аудиторию, только вместо парт стояли ряды низких металлических столиков, должно быть, раскалённых — под каждым, почти касаясь его, мерцали языки пламени. И однако — по этим столиком, спустив штаны и связав верёвками ноги, прыгали на соответствующих частях тела (или скорее левитировали — ведь прыгать так одним усилием мышц вряд ли возможно)… студенты его группы, но почему-то все — наголо обритые, с едва ли не унитазными цепочками на шее и странными татуировками на лбу.
— … Два тигра в ухе у дракона — правитель собирает войско… — забормотал неподалёку уже знакомый по кошмару с доской-экраном заунывно-утробный голос. — Вырвешь живот из носа — будет раскаяние… От вора головой отрубили палача — будет бесславный поход…
«Но что это? — пронеслось где-то на втором (или даже третьем-четвёртом) плане сознания. — Какая-то пародия — на что, на кого? Каких-то йогов? Шаолинь? „Книгу перемен“? И — зачем? К чему сейчас?»
«А может быть, ты хотел такого чуда?»
Кламонтов почему-то невольно (он как будто не хотел это делать), шагнул вперёд — и сразу отшатнулся, едва успев заметить, что всё вокруг снова мгновенно изменилось. И, хотя он опять был в привычном ему коридоре — сам коридор едва ли не из-под ног обрывался с высоты примерно третьего этажа в пространство над какими-то заснеженными развалинами, сквозь которые пробивалась жёсткая сухая трава. И там, на развалинах, сидели с хмурыми выражениями лиц почему-то совершенно голые преподаватели…
«А это что? — снова пронеслось на дальнем плане сознания — успев, однако, смешаться и со страхом высоты, и с удивлением, как он отсюда видел эти хмурые лица, и с сомнением, верил ли он вообще, что эта высота — как и вся эта картина — столь реальна… — Опять какая-то пародия? Не последователи же это Порфирия Иванова на самом деле…»
«Или ты думал, что это будет вот так?» — снова спросил «внутренний голос».
На этот раз появилась вовсе крохотная каморка, едва освещённая языками пламени под огромным дымящимся котлом — над которым склонились, что-то помешивая стеклянными пипетками, наполовину скрытое завесой паутины и одетые в лохмотья преподаватели неорганическое и физколлоидной химии…
— … Если высушить мозг сычуга, — снова забормотал утробный голос, — и добавить к нему пыль из ковра, писк комара, и звон топора, и старый башмак, и растолочь в поролон, и вложить в него гроздья спелого чеснока, то узнаешь точно, настанут ли завтра десять лет…
— Да нет же, нет! — вырвалось в отчаянии у Кламонтова, снова сделавшего невольный шаг вперёд, в сторону видения. Он даже не успел подумать, ожидал ли он, что оно окажется чем-то реальным и ощутимым, или надеялся пройти насквозь как пустое место — но только оно само исчезло, и открылся всё тот же привычный университетский коридор.
«Скорее в деканат… — мысленно повторил, как заклинание, Кламонтов. — Какой ужас… С кем же я связался… Скорее в деканат…»
И снова он не заметил, как оказался быстро идущим по коридору, уже сворачивая за угол — и тут же, за поворотом, угодил прямо в толпу студентов. Странно — коридор, до поворота пустой, здесь оказался полон ими, держащими учебники и конспекты, будто они ещё собирались что-то сдавать. Но с появлением Кламонтова взоры, как по команде, обратились к нему… А что он мог сказать — не понимая, что происходит? И даже — мог ли быть уверен, что это — действительно его однокурсники? Ведь в странной аудитории с рядами металлических парт он видел как будто тоже их… И ему, кажется, только и оставалось пробираться сквозь толпу к деканату, кое-как лавируя между ними. А откуда-то из глубин подсознания уже рвалось наружу что-то такое, чему было страшно и дать ход, и не дать, и пустить это в сознание, и не пустить. И даже непонятно — что страшнее…
— Эй, Хельмут, а правда, что по каким-то новым нетрадиционным воззрениям катод — Каин, а анод — Авель? — вдруг донеслось откуда-то снова так же «призрачно», как звучали те голоса перед «экзаменом».
— И что не то Юпитер, не то комета Галлея останавливалась над Бермудским треугольником, куда пришли волхвы яко посуху? — спросил другой голос.
— А правда, что СПИД и Чернобыль — это факторы эволюции новой, шестой расы землян? Или это кара за грехи людские? Что скажешь? — добавил ещё кто-то.
— Да что вы спрашиваете, видите — он ищет какого-то чуда… Может, оно там, за дверью?
Какое-то мучительное раздвоение овладело в эти мгновения Кламонтовым: горькое, тягостное недоумение — где же Высшие, почему они терпят это шутовство, пародию на контакты с ними же, глумление над надеждами землян приобщиться к их мудрости — и одновременно отчаянное желание, чтобы его наконец оставили в покое, поняли, что он больше ничего не хочет от них. И он даже сам не знал, от кого это «них» — никакой образ ему не представлялся, было лишь ощущение кого-то или чего-то постороннего, непонятного, глубоко чуждого, ничего не намеренного объяснять и неизвестно чего ожидающего, но будто распирающего напряжением изнутри — и он даже не знал, как противостоять этому, защититься от всевозрастающего напряжения, чувствуя лишь, что если он сейчас, срочно, не успеет добраться до деканата прежде, чем это напряжение достигнет какого-то критического уровня — в самом деле может случиться нечто ужасное…
И вдруг он оказался уже перед самой дверью деканата. И на двери — прямо на уровне его глаз — висела табличка, которой он здесь раньше никогда не видел. С одним-единственным словом: «Ремонт»…
Коротко и ясно… Одно слово разом перечеркнуло всё. Ведь это была последняя надежда в хаосе безумия и невозможности понять, что происходит. И деканат тоже оказался, не тем, чем должен быть. Где, чего ещё искать?
