Юрий Леляков - На пороге Галактики
— Вагон обычно следует по графику движения реально существующего поезда. Иногда — прямо в его составе, иногда, даже чаще — отдельно, ведь и поезда опаздывают, и расписание меняется от года к году. Но в расписании можешь видеть — где и по графику какого поезда он идёт…
— А…чем тут хоть отличается положение пассажира от положения проводника? — только сейчас сообразил Кламонтов.
— Почти ничем. Просто, кто считается проводником — реже, чем остальные, покидает вагон. Он скорее — диспетчер, координатор операций. Хотя последнее время, когда я и был один, дело обстояло иначе. А кому из вас быть новым проводником — определит сам вагон. Кто больше всего подходит для этой роли — тот и будет…
«Селиверстов, — подумал Кламонтов. — Кажется, подойдёт больше нас всех.»
— Наверно, ты прав, — вслух ответил проводник, — А то и мне так кажется… Да, и ещё — последнее послание вагона мне как проводнику. Я только сейчас принял… — встревоженно добавил он. — На том ответвлении истории, где все мы сейчас оказались — возникла новая и очень опасная узловая точка. Теперь в октябре 93-го — возможно что-то чуть ли не подобное инквизиции. Причём — могут попытаться втянуть и казачество, как её боевой отряд. После чего — тем, кто искренне пытался его возрождать, тоже не позавидуешь… Или, в другой версии — выступит с телеэкрана какой-то благообразный в общем митрополит, и всё. И никто не узнает — кто на что мог оказаться способен, не увидит этих толп с факелами… Да, страшные дела творятся в наружном мире… Вот наломали бывшие лагерные страдальцы антисоветских дров… — не смог сдержаться проводник, сказав совсем уж не как буддийский монах. — И только кто же, они думали, будет расхлёбывать — и за какую свою вину? Это же — никак не есть карма всей страны, всего народа… В общем — не подведите. Помните: теперь вся надежда — на вас…
— И я… интуитивно чувствовал что-то подобное, — признался Кламонтов. — Но как мы сумеем это сделать?
— Коррекцией на первый взгляд малозначительных событий в прошлом, — повторил проводник. — Каких — подскажет сам вагон. Ну, а мне, кажется, пора… А то, если я, с точки зрения наружной реальности, просто исчезну из того поезда, и не окажусь вовремя в пункте назначения — монастыре в Бурятии, и не стану тем, кем ты меня видел… Нет, даже не надо — о таком. Так что остальное вы узнаете сами…
С этими словами уже бывший проводник вагона-призрака встал и вышел из купе. Кламонтов почему-то хотел последовать за ним — но в момент, когда готов был встать, так же, как в первый раз, вдруг резко сгустилась тьма («Внутренность локомотива», — сразу понял Кламонтов…), а затем сквозь кyпe замелькали, постепенно замедляя ход, то тускло, по-ночному, то уже ярко освещённые коридоры и купе других вагонов. Кламонтов зажмурил глаза, а затем закрыл руками, чтобы уберечься от дурнотного, чуть ли не срывающего в голове какие-то разряды мелькания — но всё равно как-то продолжал видеть это сквозь ладони. («Надо будет привыкнуть и к этому…» — понял он.) А мелькание замедлялось — и Кламонтову даже стало казаться, что пассажиры того поезда видят его так же, как он их — хотя они явно проносились как сквозь пустое место, не замечая чего-то странного со своей точки зрения… Но вот очередной вагон проплыл сквозь купе совсем уже медленно — и почти сразу после тьмы его тамбура вспыхнул уже рассветный утренний сумрак — а затем прошёл толчок: вагон, сравнявшись по скорости со встречным поездом, подсоединился, чтобы продолжать путь в его составе. И только тут Кламонтов, сорвавшись с места, бросился в коридор, к расписанию.
«Да, так и есть. Поезд № 57/58 Хелм — Киев… — прочёл он. — Участок пути Голобы — Луцк. Значит, пока — дальше с этим поездом, а потом будет видно…»
И только тут он со всей остротой вдруг ощутил себя — будто на борту подводной лодки или орбитальной станции. Ведь пусть за окном была привычная на вид реальность — это только казалось, на самом деле уже вагон так просто не выпустил бы его туда. Надо было лечь на вторую полку в купе и материализовать свой образ, соответствующий той реальности — а это наверняка можно было лишь при наличии серьёзного повода. Ведь там снаружи был 1990 год — когда его, Хельмута Кламонтова, в том поезде не было, и внезапное появление там могло повлечь парадокс…
И всё же ещё не до конца верилось, что это — на самом деле. Скорее — ощущался будто клубок из обрывков нитей — и каждая была нитью судьбы: самого, Кламонтова, его страны, народа… Клубок, в который спуталось когда-то такое ясное и прямое, как стрела, будущее. И он стоял в коридоре вагона с тускло светящимся расписанием — и не мог поверить, что всё это наяву…
«Да… А остальные? — словно электрическим разрядом оборвала это состояние внезапная мысль. — Ведь если всё — правда, и они должны быть здесь!»
Осторожно, еще с недоверием и опасением Кламонтов заглянул в ближайшее купе — и вздрогнул. Хотя почему — ведь там на первой, обычной, спальной полке и лежал Мерционов. И, явно только что проснувшись — повернулся и полусонно посмотрел, узнав его. (Ну да, они же на химическом факультете встречались наяву….)
— Что ж, Хельмут, вот мы и здесь. И — всё оказалось правдой. И — так и есть, как поняли… Кому — выкричаться, свести счёты, а у кого — ломается судьба, на которую замкнуто столько, что представить страшно — если рухнет… А это — ещё и его личная судьба. И просто вынужден спасать целую эпоху в истории мира — чтобы этим спасти и себя. Вот как — на самом деле… И только я не понял — какой год там, снаружи…
— 1990-й, — ответил Кламонтов, присаживаясь в коридоре напротив купе Мерционова. — Хотя, знаешь, до их пор поверить трудно…
— Ну, я пока ещё посплю, — сказал Мерционов. — Очень хочется спать. Наверно, предстоит такое, что сперва надо хорошо выспаться. Или даже — во сне придёт уже какая-то информация…
— Да, наверно, — согласился Кламонтов. — Правда, мне — наоборот, спать не хочется. Выспался уже, что ли…
С этими словами он встал, прошёл по коридору, мельком взглянув в другие купе — и, увидев ещё спавших Селиверстова, Тубанова и Ареева, убедившись, что они тоже здесь, вернулся к своему купе, но входить не стал, а сел в коридоре у окна. Думать пока ни о чём не хотелось — просто смотреть в окно, понемногу отходя от потрясения. Тем более, вид из окна поезда всегда успокаивал его…
А вагон — теперь, в составе поезда Хелм — Киев, ехал уже обратно. Густая пелена облаков не давала даже приблизительно определить направление восхода. Редкие капли растекались по окну почти горизонтальными полосами. Унылые пустые поля и голые кроны деревьев — как видел Кламонтов прежним, острым зрением и через окно купе — тянулись едва ли не до горизонта по обе стороны. И — ни каких-то машин, ни самих дорог… Хотя — всё так же тускло светившееся расписание как будто не изменилось…
Неужели — 1990 год? А мог быть — вовсе любой от 1874-го до1992-го? И только в недавно такой близкий апрель 1993-го он пока не мог попасть — ведь взят сюда из последнего дня марта того года, который ещё привычно воспринимал как нынешний. И — который должен снова стать для них всех нынешним через один или несколько годичных циклов… А вот каким, что несущим с собой — это уж смотря, как они справятся со своей миссией. Средоточием которой становился теперь этот вагон — как фрагмент, осколок, остров одной реальности в другой… Во что ещё верилось с трудом — но уже страшно становилось от мысли, что снаружи действительно могло быть чужое, незнакомое прошлое — ведущее в ещё более незнакомое и страшное будущее. Если только они — избранные — не сумеют защитить то действительно космическое будущее земного человечества, которое знали, на которое надеялись…
Но уже, словно заря, вставала и уверенность: нет, не подведут, справятся, сделают всё как надо. Ведь они понимают, что такое ответственность за судьбы мира — и каким должно быть будущее. И избраны — не зря…
А вагон ехал и ехал дальше — и за окном всё тянулись чёрные пустые поля. Застывшие, притихшие — будто в ожидании чего-то…
