Татьяна Харитонова - Цена одиночества
— Огромный многоэтажный дом. Система проветривания, мусоросборники, зернохранилище, ясли для малышей, царские покои и даже туалеты. И главное — идеальная чистота.
— О! Да ты специалист. По муравейникам? — Добрая улыбка высветила лицо.
— Я биолог. У меня была курсовая работа, связанная с изучением жизнедеятельности муравьев. Во время летней практики я сутками наблюдала за их жизнью. Больше всего меня поразило, что у них есть кладбище, куда сносят трупы умерших собратьев. Дедушка, ты бы видел, как бережно они несут их останки. Кажется, скорбят.
— Ну — это антропоморфизм, наделение живности человеческими качествами.
— Сложно от этого удержаться, когда наблюдаешь за их бытом. У них есть специальная зимняя спальня. Взрослые муравьи в тесноте, да не в обиде, проводят зиму в этом помещении. Закрывают все ходы-выходы в муравейнике, сбиваются в кучу в зимней спальне и засыпают. Причем, те, что в центре, отогреваются и уступают место тем, кто снаружи. Без ссор, выяснения отношений, борьбы за лидерство. Справедливость во всей своей мощи.
— Биологи считают это следствием некоего взрыва, природным всплеском эволюции?
— Дедушка, ты не представляешь, в хлебном складе муравьи хранят зерна, а мясную кладовку приносят гусениц и другую добычу. Кстати, тебя кормят эти вандалы?
— Нет. На их взгляд — это лишнее.
— Вот гады! Я им устрою — стукнула кулачком по столу. — Кстати, у муравьев есть специальный коровник.
— Коровник?
— Коровник. В нем живут не настоящие коровы, а тли. Они их кормят травкой, а те в свою очередь дают им молоко.
— Ну, а молоке и не мечтай. Хлебушка бы, конечно, горбушку. Да с солью!
Лера встала и стала стучать в дверь:
— Петруха!!! Петруху сюда!
— Что кричишь, орёшь, спать не даешь? Нету тут Петрухи!
— Кормить нас собираетесь?
Заскрипела щеколда, дверь приоткрылась, из-за нее показался Михеич, тот самый старик, который топил печь.
— Так не было такого приказа!
— С пленными так не обращаются. Я так поняла, мы пленные?
— Хто ж его знает? — Михеич почтительно посмотрел на батюшку. — Вы уж, отец Александр, простите, Христа ради, мы — лицо подневольное. Не велено вообще с вами разговаривать. Они ушли в сельсовет покудова. Один я туточки.
— Хлеба, горбушку нам, а лучше две. И воды. — Лера говорила, словно заказ в ресторане делала тоном, не терпящим никаких возражений.
— Так нетути хлебца. Бульба есть. Петух варицца, Енерал значить. Но он сырой, по причине старости. Старый подлюка, как я. Будет варыцца яшче часа три, каб яго можно, значыцца, употребить. А бульбы дам, чаго ж не дать бульбы. Что ж я ирод, что ли? И воды в колодце много.
— Михеич! — отец Александр привстал со скамьи.
— Батюшка, благословите! — подошел, пригнул голову под благословение.
— Бог благословит. Что там за новости?
— Уполномоченный прыехал з городу, говораць, злы, як чорт, прости Господи. Требует, каб сдали с каждого двора усе каштоунае[15]. А где там? Люди галодныя. Нияк будуть и по вашу душу разбирацца.
— Что там иконы? Успели забрать?
— Бабки по хатам разнесли, слава Богу.
— А Тихвинскую?
— Фотиния. Вы, батюшка, не поверите. Оклад у иконы — фунтов на дваццать, Тут мужику не под силу, а яна, у чым тольки душа трымаецца[16], подхапила её и, как пушинку, понесла, значыцца, у сваю хату.
— Фотиния? Та бабушка, хозяйка петуха? — Лера вспомнила старушку, которая встретилась им на улице.
— Яна самая. У нас одна Фотиния.
— Батюшка, не поверите. Як вас забрали, яны стали палить храм. Сараюшка загорэлась першая, а царква сперва занялась, а тут ливень. И адкуль туча та узялась, загрымело усё. Гэтыя от страха прысели, голавы схавали. Так што стаить царква. Не волнуйтесь. Па сялу размовы[17] идуть про кару Господню. Можа, побояцца зрушить.
— Может, и побояться. А ты, Михеич, что же, на службу призвался?
— Што ты, батюшка. Высокия пароги не нашыя ноги. Ты ж майго Петруху шалапута ведаешь. Деду мила, а внуку гнила. Сирота, адним словом. Усе куролесит. Рэвалюцыя для яго — радость велькая. Рабить не трэба, усе маузером можно вытрасци. Гэта па ём у самы раз. Ты ж ведаешь, с детства удержу няма, як матка яго памерла, Глаша моя — дед всхлипнул, привычно смахнул слезу — так и понесло хлопца. А зараз ён начальник, даже деда родного не чуе[18].
— Михеич, а вы отпустите нас, что вам родной внук сделает?
— Э, милая, куды я вас отпущу? Близка видаць, да далёка дыбаць. Найдуть сразу. Везде революция, от яе никуды не схаваешься. А батюшек, попов, значицца, новая власть совсем не любить. Что уж яны новой власти, как бельмо у глазу? Не ведаю.
— Что же тут, Михеич, не ясно? Царя расстреляли, детей неповинных, Россию кровью залили. Голгофа. Им же кровь невинных спать не дает. И раскаянья нет. Как Иуда метался с тридцатью серебряниками, так и они со своими манифестами. Сплошной обман и ничего более.
— Вось за гэтыя словы и забъюць цябе, отец Александр. Маучы ты уж, Хрыста ради.
— Что же молчать? Мой век короток уже. За Христа пострадать — радость большая. Мне бы внучку вызволить. Что ей пропадать со мной?
— Отец Александр, аддау бы ты им усё. И выратуешь унучку. — Дверь закрылась.
— Дедушка, скажи, а ты ценности, зачем прячешь? Хочешь с ними уехать куда-нибудь?
— Куда? — недоуменно приподнял очки.
— За границу. Это золото, насколько я поняла. Будешь жить там безбедно?
Старик посмотрел на неё задумчиво, покачал головой.
— Детка. С родной земли не бегут. И ценности тут останутся. Служба в храме должна продолжаться. Во что бы то ни стало. Верю, что всё это когда-нибудь понадобится. Придёт время собирать камни. Придёт.
— Не дадут. Не дадут никаких служб проводить очень долго. И церковь в клуб превратят. Будут там кино показывать.
— Не разрушат? Слава Богу.
— Не разрушат. Стены каменные. Не смогут. Во время войны бомба рядом упадёт. Взрывной волной разрушит немного, но храм выстоит.
— Ангелы будут служить. Во всех разрушенных храмах Литургию служат ангелы.
Скрипнула дверь. Снова вошёл Михеич. Поставил на стол миску с картошкой. Плошку с солью.
— Ешьте, что Бог послал.
— Спасибо, Михеич.
— Воды зараз принесу, а вы ешьте, ешьте. — Вышел.
***
Уполномоченный шел по улице, сердито сдвинув брови. Рядом, подобострастно наклонив голову, вышагивал Петруха.
— Как обращаться к вам, товарищ комиссар?
— Феликс Эдмундович зови.
— Э-мун-давич? Не выговоришь…
Уполномоченный схватился за маузер.
— Эдмун-тович. Понятненько, ясненько. Не волнуйтесь. Выговорим. И других научим. Имя чудное? — покосился на маузер.
— Имя самое что ни есть революционное. Докладай обстановку во вверенном тебе селе!
— Обстановка боевая. Продналог сдали еще давеча. Вытрясли все до остатку.
— Что это за «все до остатку»? А чем люди твои будут детей кормить?
— Эй, у них завсегда на чёрный день есть. Ясненько, понятненько, три шкуры снимешь, а под ими — чацьвертая виднеецца. Это уж как пить дать.
— Что с церковными ценностями?
— Вот с этим плохо. Попа местного, значицца, посадили, тольки вот толку нет. Сидить, значицца, в каталажке и молицца. Не говорить, где спрятал золотишко.
— А много золотишка, предполагаете, спрятал?
— Потир, чаша, значицца, крест, оклад у чудотворной иконы был серебра чистого, еще барин дарил за исцеление матушки своей.
— Так, понятно. Родственники у него есть?
— Есть. Внучка. Внучку доставили сёння утром. Боевая внучка, стервоза форменная. Но справились.
— Как зовут?
— Кого?
Внучку, стервозу как зовут?
— Дык, Соня, Софья, значицца.
— Софья? Не путаете?
— Софья. Ясненько-понятненько. Бедовая девка. К деду подсадили. Нехай сидять обое, может у деда язык развяжется. Припугнём слегка для острастки.
— Софья, значит. Выпустить Софью!
— Как так? — Петруха от удивления замер.
— А так! Не оспаривать мой приказ. Говорю — значит знаю.
— Товарищ комиссар! Дык это… Мы эту Софью чуть ли не из — под земли достали, нашли. Это ж операция, продуманная. Он, поп, значицца, через нее нам ценности отдаст. Окромя её у него и нет никого.
— Дурак ты. Если не понял до сих пор. Никого у него нет, кроме Бога. И служит он только ему. Никакая Софья тут не поможет. Тут хитрость нужна. Выпустим — а дальше посмотрим.
— А с ним что делать?
— С ним? Пусть сидит пока. Кормить.
— Кормить? Вражину.
— Кормить! — Схватился за кортик.
— Понял. Кормить. — Только вы, товарищ комиссар, недооцениваете его вражескую сущность. Опиум он. Он нам все развалит, всю революционную работу. И Сонька это не так проста, как кажется. Вся в деда. Как скажеть что — мозги закипають. Контра.
— С бабами воевать не будем. Это мой приказ. Софью выпустить.
— Может, в расход? Или побаловаться, Феликс.. Эд-мундович? — оттого, что произнес правильно, расплылся в улыбке, осклабив желтые прокуренные зубы.
