Сказки Змея Горыныча - Борис Гедальевич Штерн
А вообще настроение бодрое, хотя ничего и не выходит. Что-то во мне все же колобродит, должен все же я какую-нибудь жар-птицу за хвост поймать. Перечитываю сейчас своего однофамильца Лоуренса Стерна (по-английски он таки «Штерн»). Мудрый и смешливый человек был. Какая вещь «Тристрам Шенди»! А судьба какая... двадцать или больше лет сидел в какой-то английской глуши и писал. Мудрый человек.
<...>
Нет, нет... надо пооглядеться, подумать, поплевать в потолок и бросить писать печатабельные «Чьи планеты» и непечатабельные «Рыбы любви». Что-то совсем другое нужно —в фантастике ли, не в фантастике...
И вообще, пора перестать быть «подающим надежды». <...>
25.02.78
<...> Предложение Жанны Александровны (а я ведь знаком с ней по своему семинару, когда она очень хорошо приняла мои рассказы и раздолбала по ходу кого-то из оппозиции) о том, чтобы сделать планету Землей, а майора жителем другой планеты — с удовольствием принимаю. Дело в том, что в самом первом черновике все так и было построено, но затем я решил, что все получается чересчур «актуально», и сделал майора человеком-землянином. А сейчас с удовольствием переверну наоборот. <...>
<...> Уезжаю в командировку в город Тарутино в сторону Молдавской ССР. Там живут молдаване и гагаузы. Разводят баранов на дубленки. Дикий народ, говорят. В Тарутино также был Пушкин. Зачем? Бог ведает. А Заикин Боря просит достать ему пять или шесть моделей самолета И-16. А также любое холодное или огнестрельное оружие 19 века. Он собирает самолеты и оружие. А я еду в г. Тарутино красиво разрисовывать тамошние магазины. А Слава Рыбаков хочет слетать в Москву на какой-то китайский симпозиум. А Миша Ковальчук, наоборот, мечтает покататься на лыжах. Зинчуку наконец-то понравился Лев Толстой, зато Феликс чувствует, что вырос из жанра короткого рассказа. Кто из нас прав?
Нет ответа. <...>
25.03.78
<...> Из города Тарутино я вернулся. Вот дырища! Какая-то жуть, право слово. Большая лужа, в луже спят гуси. Кое-где торчат двухэтажные дома. Вечером народ прячется по домам, потому что темно. Днем светло, но тоже никого не видно — странно, в городе ни одного завода нет, только хлебозавод — что население днем делает?
Чем хороши мои командировки — из десяти дней если управлюсь за два-три, то остальные мои. Вернулся, осмотрелся, весна, то, се и написал Мише Ковальчуку рассказ. Первый экземпляр отсылаю ему, как работодателю, второй — Вам. В общем, я решился писать серию рассказов о майоре (командор, инспектор) и роботе. Этот первый. («Чья планета» к этой серии уже не стыкуется.) Кажется, получилась сущая безделка. Порвать не решился, спрятать подальше тоже рука не поднялась... и Миша написал, чтобы прислал ему хоть что-нибудь, хоть хохму какую-нибудь... Ох! Ну, не буду оправдываться — что вышло, то вышло; а следующие, думаю, будут поинтересней. <...>
10.09.78
<...> Я все еще живой и все еще пишу свою повесть. Она еще будет долго писаться. Наверно, и весь следующий год. Так мне и надо. Давно следовало садиться и спокойно писать, а я бегал по редакциям, семинарам и всяким кружкам.
Новостей никаких. Несколько рассказов повылетали из сборников, но это не новости, а обычное дело. Такая себе житейская скука,— как тут не удариться в веселую фантастическую повесть!
<...>
Закисает НФ. Все ждут подъема, как в 60-х годах, а откуда же ему взяться, если печатают одну пейзажную лирику с героикой, а молодежь (молодые т. е. писатели), которая должна этот подъем жанра осуществить, пишет то, что печатают — беззубое и отвлеченное. А повесть моя выходит наполовину сатирическая — на нижнюю половину,— а кому это нужно? Вот и думаю... <...>
27.12.78
<...> А я все повесть пишу. Про то, как будут жить в галактике через тысячу лет. Из жизни XXX века, значит. Ничего хорошего: там намечается межгалактическая война и много разных треволнений. Большая повесть, переходящая в роман. Уже стр. 150 есть, а будет триста. Впрочем, не знаю. Доконает она меня, хотя, надеюсь, наоборот. Весь год еще буду писать.
Работаю на работе. Рисую всякую колбасу и продуктовые натюрморты. Езжу по городам Одесской области в командировки. Как Вы говорите: то, се.
С трудом повесть дается, особенно большая. Много всяких линий и завязок с развязками, героев много, каждый в свою сторону тянет. То и дело что-то рвется, начинаю клеить. То начало в конец тащу, то конец в середину. Кусков разных много. Ох! <...>
20.05.79
<...> Выражаясь канцеляритом, я обеспокоен состоянием нашей переписки и хочу объяснить: я в последний год полностью нахожусь в состоянии «ОТКЛ.» — дерусь со своей повестью — и это будет еще долго продолжаться. Прошу не обращать на меня никакого внимания! Не думать, что вот был такой Боря Штерн, но у него оказалась гайка слаба, и он был да весь вышел.
Я есть, и обещаю Вам сильную, нескучную, нетрадиционную, веселую, грустную и толстую повесть; а сейчас нет никакой охоты к говорильням, семинарам и всяким литературным делам.
Я справлюсь, Вам не будет за меня стыдно.
Но со временем. <...>
28.10.79
<...> Я впервые за два года доволен собой. Повесть моя сильно продвинулась. Есть уже 160 стр., и, главное, я ими доволен. В конце сентября я ушел в отпуск, мои родители приехали к нам из Киева, а я уехал к ним, в пустую квартиру, накупил съестных запасов на три недели, мой братик Сашка Штерн выдернул из телевизора предохранители и ушел, закрыв меня и ключ забрав. Вот и все. И некуда было деться, кроме как писать повесть.
Летом Вы читали первую часть — а сейчас уже середина третьей части, и вообще, дело идет к концу — хотя кончать так же трудно, как и начинать. А сейчас ощущение хорошей езды: мотор повести работает ровно, ритмично, цель мне понятна (хотя то и дело приходится в разведывательных целях съезжать на разные проселки и узнавать «дорогу в Город»). Все же я не могу выразить в двух словах (или в двух фразах, или на двух страницах), «что автор хочет сказать в своей повести» — но и не очень этим озабочен, потому что все это филологическая развесистая клюква... ну, не хочу в эти дебри лезть. <...>
5.06.80
<...> Дал себе слово не писать Вам до тех пор, пока не закончу повесть — это было разумно, потому что Ваше доброе отношение к лошадям в конце концов надо оправдывать (еще пять
