Джеймс Стивенс - Кувшин золота
— Хорошо сказано, — ответила женщина, — но только это глупость. Женщина никогда не сдается, пока не получит все, чего хотела, а тогда что ей с того?
Жить в мире, дорогой мой, приходится, хочешь или нет, и поверь мне, что нет другой мудрости, кроме как держаться подальше от голода, потому что когда он подбирается близко, то делает из тебя зайца. А теперь послушайся рассудка, как мужчина. Что такое Природа вообще, если не слово, которое ученые люди придумали, чтобы рассуждать о нем? Есть глина, есть боги и есть люди, и все они — вполне себе добрые друзья.
Тем временем солнце уже давно закатилось, и над землей клонился сизый вечер, скрывая горные вершины и окутывая тенью кусты и поросли вереска.
— Я знаю тут неподалеку место, где можно заночевать, — сказала женщина, — а там за поворотом есть маленький шибин, где мы найдем все, что нам нужно.
По комаде «Тпру!» осел остановился, и один из мужчин снял с него упряжь.
Распряженному ослу он дал пару пинков:
— Вали отсюда, старый черт, поищи себе чего-нибудь пожрать, проревел он.
Осел отошел на несколько шагов и поискал вокруг себя, пока не нашел кое-какую траву. Он поел ее, а наевшись, вернулся и лег под стеной. Долгое время он лежал, глядя в одну сторону, а потом, наконец, опустил голову и отошел ко сну. Во сне он держал одно ухо вверх, а другое вниз, и каждые двадцать минут опускал одно ухо, а другое поднимал, и так всю ночь. Если бы ему было что терять, было бы понятно, зачем он так бережется; но у осла не было ничего ровным счетом, кроме собственной шкуры и костей, а на них не позарился бы никто.
Один из мужчин вынул из телеги длинную бутылку и пошел с нею дальше по дороге.
Другой взял жестяное ведро, повсюду пробитое дырочками, сунул в него несколько сучьев и кусков торфа, и через несколько минут развел в нем неплохой огонь. На него поставили кипятиться котелок с водой, и женщина нарезала большой кусок ветчины и сложила его в котел. У нее в телеге нашлось восемь яиц, лепешка хлеба, немного холодной вареной картошки, и она, расстелив свой передник на земле, стала накрывать на стол.
Тут другой мужчина вернулся по дороге с бутылкой, полной портера, и поставил ее в безопасное место. Потом они сняли все с телеги и приперли ее к стене. Они поставили телегу набок и подтащили ее к огню, а сами сели под телегу и поужинали. Покончив с ужином, они закурили трубки, и женщина тоже разожгла себе трубку. Достали бутылку портера и стали передавать ее по кругу, курить трубки и разговаривать.
Луны в ту ночь не было, и не было звезд, поэтому за костром простиралась непроглядная тьма, в которую не хотелось смотреть, такая она была холодная и пустая. Разговаривая, все они смотрели в огонь или на дым, вившийся из трубок клубами и завитушками, исчезая внезапно, как молния.
— Интересно, — сказал первый мужчина, — с чего это тебе в голову взбрело выйти замуж за него, а не за меня или вот за моего товарища? Ведь мы молодые, крепкие парни, а он уже старик, Господь ему помоги!
— Вот именно, — добавил второй мужчина, — он стар, как барсук, кожа да кости.
— Вы имеете право спросить об этом, — ответила женщина, — и я расскажу вам, почему я не вышла замуж ни за одного из вас. Вы — лишь пара лудильщиков, что вечно переходят с места на место, и ничего не смыслите в тонких материях; а он шел по дороге в поисках бог весть каких высоких приключений, а за такого человека женщина всегда мечтает выйти, будь он хоть вдвое старше. Кто из вас двоих может средь бела дня отправиться искать бога, не раздумывая ни о том, что может случиться с вами, ни о том, в какую сторону идти?
— Я вот что думаю, — сказал второй мужчина. — Если оставить богов в покое, и они тебя оставят в покое. Они сами прекрасно справятся с тем, что им нужно, и что за нужда таким людям, как мы, вмешиваться и встревать в их высокие дела?
— Я всю дорогу думала, что ты недалекий человек, — сказала женщина, — а теперь я это знаю. — Женщина повернулась к Философу. — Разувайся, господин хороший, так ты лучше отдохнешь, а я устрою для тебя удобную постель в телеге.
Чтобы снять ботинки, Философу пришлось встать, потому что под телегой места было маловато. Он сделал шаг назад от огня и снял ботинки. Он видел, как женщина расстилает мешки и одежду, а мужчины молча курят и передают друг другу большую бутылку. Потом, в одних носках, на цыпочках он отошел от огня еще чуть дальше и, поглядев напоследок назад, повернулся и тихо пошел в темноту. Через несколько минут он услышал за собой крик, потом много крика, потом крики перешли в огорченный ропот голосов, а потом Философ остался один в самой темной темноте, какую только встречал в своей жизни.
Он надел ботинки и пошел дальше. Где дорога, он не имел ни малейшего представления, и то и дело спотыкался о вереск или колючий дрок. Земля была очень неровной, с неожиданными горками и глубокими канавами; то и дело попадались мокрые бочажины, и в эти холодные ямы он проваливался по лодыжки. Ни земли, ни неба больше не было, а была только черная пустота, слабый ветер да оглушительная тишина, которая, казалось, прислушивалась к его шагам. В любое мгновение из этой тишины мог раздаться громоподобный хохот, и вдруг оборваться, а Философ стоял бы, побледнев, в слепой пустоте.
Склон становился все круче, и под ноги постоянно попадались камни. Философ не видел и на дюйм вперед, и поэтому выставил вперед руки, как слепой, мучительно пробирающийся наощупь. Через некоторое время он совсем изнемог от холода и усталости, но не решился присесть где-нибудь; темнота была такой плотной, что пугала его, и ошеломляющая, мощная тишина тоже его пугала.
Наконец, вдалеке он различил покачивающийся мерцающий свет, и пошел к нему напрямик через верески, камнеломы и мокрые болотины. Выйдя к свету, Философ увидел, что это факел из толстых веток, пламя которого колеблется на ветру.
Факел был укреплен на большом гранитном выступе железной скобой. Сбоку от него в скале виднелся черный проем, и Философ, сказав:
— Я войду внутрь и посплю там до утра, — вошел в него.
Почти сразу проход свернул вправо: там был укреплен еще один факел. Завернув за угол, Философ на мгновение застыл в немом восхищении, а затем прикрыл лицо и склонился до земли.
КНИГА III
Два бога
Глава XII
Кэйтилин Ни Мурраху сидела одна в маленькой пещере за Гортом-на-Клока-Мора. Ее компаньон ушел по своему обыкновению погулять солнечным утром и поиграть на своей свирели в безлюдных зеленях, где, быть может, его блуждающие мечты внимали манящей их сладости. Кэйтилин сидела и размышляла. Последние несколько дней пробудили ее тело, но пробудили также и ум, поскольку за одним пробуждением следует другое. Печаль, навещавшая ее раньше, когда она ходила за скотиной своего отца, снова пришла к ней, но сейчас она уже знала ее. Она знала, о чем нашептывает ей ветер на луговом склоне холма, и чему у нее не было имени — то было Счастье. Оно высвечивалось ей постепенно, но еще не было видно.
Жемчужно-перламутровый призрак, почти бестелесный, слишком легкий, чтобы коснуться его руками, и слишком возвышенный, чтобы о нем говорить. Пан сказал ей, что он — даритель счастья, но он дал ей лишь непокой, волнение и тоску, которую нельзя было утолить. Снова Кэйтилин ощущала жажду, и не могла ни сформулировать ее, ни даже распознать ее сколько-нибудь точно. Ее новорожденная Мысль обещала ей все, что угодно, как и Пан, и дала — Кэйтилин не могла сказать, что она не дала ей ничего или дала что-то. Границы было слишком трудно определить. Она нашла Древо Познания, но со всех сторон вокруг него высилась черная стена, скрывая от нее Древо Жизни — стена, которую не могла преодолеть ее мысль, несмотря на то, что инстинкт ей подсказывал: стена эта обрушится перед нею; но инстинкт не может действовать, когда мысль вышколила его в науке неверия; и эта стена не будет побеждена, пока Мысль и Инстинкт не обручатся, и первенец от этого союза будет назван Победителем Стены.
Так, после покойного томления неведения беспокойное томление мысли постигло Кэйтилин — терзания ума, который на протяжении бессчетных поколений корчился в муках, рождая экстаз, пророчество, в исполнении которого поклялось человечество, прозревая сквозь всевозможные пелены и сомнения; видение веселья, в котором невинность утра не будет больше чужда нашей зрелости.
Пока она размышляла таким образом, вернулся Пан, слегка разочарованный тем, что не нашел никого, кто мог бы послушать его игру. Она усадила его рядом с собой, но вдруг снаружи раздался громкий хор поющих птиц. Тихие и текучие каденции, певучие флейты, сладостные трели детства сошлись и заиграли, затанцевали повсюду вокруг. Округлая, мягкая нежность песни поднималась и опадала, ширилась и полнилась и, поднявшись до предела, на миг прерывалась и рождалась снова, еще нежнее и прекраснее в своей возвышенности, пока исподволь эта проникновенная мелодия не превращалась в верх сладости, круто опускаясь и радостно возвращаясь на миг к восторгам ее товарищей внизу, раскатывая экстаз пения, которое в один миг радовало весь мир и грустных людей, что ходят по нему; затем пение прервалось так же внезапно, как началось, проход закрыла быстрая тень, и в пещеру вошел Ангус О'г.
