Татьяна Харитонова - Цена одиночества
— А ты на руки ейные глянь. Разве это руки простой девки, к труду привычные? Вон ногти, какие, глянь, Петруха. Розовые, цветки какие-то намалеваны, картинки, как в книжке.
— Хватит рассматривать. — махнул рукой. — Что ты, девок не видал? Девка городская уже год. А город — сам знаешь, не то еще намалюет на ихнем брате. Вести её надо. Приказ.
— Да ведите уже. Достали болтовней своей. — Лера застегнула пуговку на платье. От взгляда Петрухи стало противно.
— Что-то ты сегодня покорная такая. Не узнать. Если что задумала — знай. Стреляю без предупреждения.
— Не пугай! — с вызовом уперлась руками в боки. — Пуганая. Я решила сама, что хочу к деду. Власти хочу помочь. Цацки эти, церковные, потир, кажется?
— Чудная ты и вправду. Но если власти помочь — молодец. Это правильно. Пошли.
Они зашагали по песку. Лера с Петрухой, за ними Митяй с винтовкой за плечами.
— Нам далеко? — спросила, вглядываясь вдаль.
— Слышь, Петруха. Глаза завяжи ей, забыл?
Петруха сдернул с Лериной головы косынку, крепко завязал её глаза.
— Молчать. Никаких разговорчиков. Шагай, знай себе.
Под ногами шуршал песок. Тапки были великоваты, сваливались с ног. Почувствовала прикосновение дула винтовки к спине.
— Иди! Переставляй ноги, а то я щас тебя ускорю! — заржали оба. Кто-то цапнул за подол платья. Развернулась, схватила в ладонь песка, швырнула по направлению громкого гогота.
— Эй! Малахольная! — взвизгнул, как молодой подсвинок Митяй. — Прямо в глаз попала! Пристрелю! — щелкнул затвор.
— Но-но! Успеешь еще! — Петруха выхватил у Митяя винтовку, а тот, поскуливая, пытался протирать слезящиеся глаза.
— Пассы в ладонь да промой!
Лера не слушала бабские причитания Митяя. Она шла вперёд, удивляясь своей решительности. Никогда за собой не замечала она такой внутренней силы и решимости. Песок сменился мелким гравием, а затем она почувствовала под ногами дорогу и запах дыма. Лера остановилась, сорвала косынку:
— Не могу дышать. Это что, горелым пахнет?
— Да сараюшку при церкви спалили! — Петруха поморщился.
— Сараюшку? Зачем? — Лера потёрла заслезившиеся от дыма глаза.
— Зачем, зачем. Для устрашения. Опиум для народа — зачем. Что с его? И церковь спалим, если што.
— Жалко. Конюшню, опять — таки, можно сделать. — Митяй снова цыкнул слюной.
— Конюшню, оно, конечно, можно и конюшню. А лучше, чтобы совсем ничего не напоминала. Свобода. Теперича кожный — сам себе господин, а не раб Божий. Хватит рабства. Господа мы теперича с тобой, Митяй! Что хотим, то и воротим. Девка — видишь? Не будет слухаццся — в оборот. Пусть послужит трудовому народу. Белая кость. Пошла! Что замерла?
Митяй на всякий случай сделал шаг назад.
— Слушайте вы, свободные граждане! От чего это вы хотите быть свободными?
— От рабства! — Митяй расхрабрился, сделал шаг вперёд.
— От совести своей! Знаю я, как эти революции делаются. Народ живет себе и не подозревает, что кому-то неймётся сделать революцию.
— Кому-то? — Петруха, словно лектор на трибуне, приосанился. — Большевикам! Они о трудовом народе радеют! Слышь! Платок на место! — завязал косынку на глаза, больно дернув за волосы.
— Да поймите вы, кто стоит за большевиками! — топнула ногой — тапок свалился. — Те, кому Россия покоя не дает своей силой. Разрушить надо Россию. Революция — хороший способ. Собрать толпу, вывести на площадь, дать денег, чтоб орали свои лозунги погромче. Те, кто работает, растит детей — не делают революцию. Им некогда. — Наклонилась, пытаясь нащупать тапок.
— Э! Пташка попалась нам контрреволюционная. Иди себе! Отставить разговорчики! Тапок надень, дура! — подцепил его дулом ружья, подбросил к Лериным ногам, поправил узел на косынке.
Лера похлопала ладонями по земле, нащупала обувку свою, надела.
— Ваши деды за эту землю — погладила ладошкой утоптанную колею — кровь проливали, а вы её загубите. Будет бурьян по пояс стоять. Будут ваши внуки по городам ширяться да пивом накачиваться.
— Ты чего, малахольная! Да мы за землю эту батьку расстреляем, если надо.
— Надо! Кому надо?
— Революции! Великой.
— Дура она, ваша революция. И вы дураки.
— Ну-ну! Разговорилась. Щас бы тебя к стенке за контрреволюционные разговорчики. И кляп в рот.
— Знаю ваши методы. Зальете кровью страну, выбьете всех, кто думает иначе.
— А как же? Неча думать иначе — заржали.
— Вот-вот. И к чему придете?
— Но-но! Подбирай выражения. К светлой цели придем. Тебе этого не понять, малахольной. О тебе же печёмся. Женщины станут полноценными членами коллектива. Нам на палитыфармации говорили.
— На чем?
— У, темнота! На палиты — фармации. Это беседа такая с умным человеком, который в политике разбираецца. Вы дитями связаны по рукам и ногам. Так вот — не будет этого. И вам свободу дадут. Детей, если надумаете родить — будут забирать в коммунистические детские ячейки, будут готовить граждан коммунизма.
— Детей забирать? Ужас, какой!
— У — дура тёмная! — ткнул дулом между лопаток — для вас всё делаецца. Для вашего, так сказать, блага. А вы — живите в свободе. Даже семьи не обязательно. Всё по любви, а не по обязаловке. Шагай, знай себе!
— Любви? А какая любовь у большевиков?
— Надоела мне Дуня, скажем — долой Дуню. Варька красившее девка — давай Варьку! Красота.
— Не долготерпит, не милосердствует?
— Э! Расстрелять её надо! Слышишь, что она балаболит? — Митяй раздражённо цыкнул слюной на дорогу.
— Да завсегда успеем. И попы ваши не будут о грехе макушку пилить. Хочешь такой жизни? Потир золотой найдешь — будет тебе такая жизнь. Попросишь хорошо — устрою.
— Не хочу. Я такой жизнью жила.
— Как это? — Петруха ошарашено остановился, почесал ухо, приподняв будёновку.
— Так, как ты говоришь. Так и жила.
— Проститутка что ли? Прости Господи.
— Нет. Нормальная.
— Дети есть?
— Детей пока нет. В ячейку детскую очереди такие, что не попадёшь туда.
— Ты точно малахольная. Пошла! Неча мне зубы заговаривать. О том, что я сказал — мечтай себе тихо и всё.
Петруха покосился на Митяя. Тот смотрел на Леру с опаской, набычившись, на всякий случай старался идти чуть в стороне. Круглые щёки его налились краской, стал заметен светлый пушок будущей бороды.
— Да глаза мне развяжите! Как идти то, если не вижу ничего.
— Ладно. Развязывай. Пришли ужо почти.
Лера сняла косынку, осмотрелась вокруг.
Они шли по улице. Дома со ставеньками прятались за заборами. У забора бродили куры. Огненно-рыжий петух вышагивал чуть впереди, грозно озираясь вокруг. Увидев конвойных, сверкнул бусинкой — глазом и принял вид ещё более воинственный.
Митяй сделал в его сторону шаг, передразнивая петушиный крик. И в ту же секунду петух бросился к нему, грозно распушив перья. Митяй испугался, вскинул ружьё — раздался выстрел. Куры в ужасе рассыпались вдоль забора, пытаясь протиснуться между досками во двор, застревали и орали еще громче. То, что осталось от петуха, лежало у ног Леры. Щиколотки и подол бабушкиного платья были забрызганы кровью. Петушиная голова подергивалась, билась о серую мягкую пыль дороги, чёрную бусинку глаза затянула белая поволока. Петух затих.
— Идиот! Бес-предельщик, безумец, бездельник, бестолочь! Чем тебе петух помешал? Тоже против советской власти? — Лера осторожно сделала шаг в сторону, оттирая кровь с забрызганной ноги.
— Против! Неча скакать на власть! — Митяй, в первую минуту растерявшийся от своего неожиданного выстрела, пришёл в себя и привычно заржал. — Пусть все знают, что будет с контрой.
— Супостат! Изверг, Ирод царя небесного! — Из калитки на улицу выскочила бабушка — маленькая, сухонькая, в коричневом платочке. Замахала кулачками, вцепилась в рубаху Петрухи, да так, что пуговица оторвалась и упала в пыль дороги.
— Оглашенная, пристрелю, как петуха! — Петруха с силой отбросил старушку от себя. Она, оступившись, упала, как сухая тростинка. Седые прядки волос выбились из-под платка. Лера бережно присела на колени рядом:
— Бабушка, больно? Где болит? Давайте, я вам помогу подняться.
— Сонюшка? Детка! А ты откуль тут? Нельга цябе тут. Бацюшку нашаго, отца Александра, забрали, ироды. Отца Иоанна забили. Храм чуть не спалили. — Бабушка заплакала, слезинка покатилась по иссушенной солнцем и годами кожей.
Лера гладила сухонькую спину. Бабушка была такой родной и близкой, словно знала она её много-много лет.
— Ничего. Всё образуется.
— И дзе яны найшли цябе, дачушка[4]? Ты ж у городзе? Дед о цябе жалиуся[5]. Была у яго перад арэстам. Пытала пра цябе. А ён:
— Не ведаю, Фотинья. Молюсь вось тольки. Что мы можем ещё, кроме как молиться о ближнем, если он далёко.
— Кончайте разговорчики. — Петруха постучал прикладом по плечу Леры. Вставай, девка. Вот и помолился дед твой. Увидит внучку драгоценную.
— Ой, кто жыве циха, таму жыць лиха! И цябе у каталажку? Цябе-то за што?
