Вадим Бабенко - Черный Пеликан

Потом я шлялся еще где-то, заходил в закусочные и кафе, заговаривая там со случайными людьми, а вернувшись в номер, лежал на кровати без движения, уставившись в потолок. Трещины на нем не вели никуда, было ясно, что все лабиринты искусственны, и двигаться по ним, плутая и кружа, вовсе не имеет смысла. Мое тело требовало покоя, а голова сделалась пустой и гулкой, как бездонный колодец. Лишь ближе к вечеру я пришел в себя, лениво поковырялся в тарелке с ужином и заставил приунывшее сознание вернуться к насущным делам, главное из которых собственно заключалось лишь в ожидании, и ожидаемое никак нельзя было поторопить.

Утренняя безысходность отступила на шаг, и тоска несколько притупилась, но весь мой план все еще казался суетной бессмыслицей, никак не желая вновь наполниться содержанием, что вчера еще представлялось незыблемым и стойким. Быть может оно и оставалось таковым, только я не чувствовал его как должно, словно задавшись некстати трудным вопросом, который гнал от себя до того, несмотря на подошедший срок, а теперь застрял на нем, как на мели, не имея сил двинуться дальше. Я бродил по номеру, посматривая то в окно, то на старые газеты в углу, потом отыскал и перечел еще раз давешнюю статью, пытаясь вновь загореться, пусть хоть мщением, если уж не помогает ничто другое, но все это были полумеры, не годящиеся даже для самообмана. Я не ощущал себя мстителем и, даже вспоминая несуразное сновидение, не находил в нем повода подстегнуть собственную боевитость – тем более, что все страшное так и осталось грезой, а гиббсовы дела были несказанно далеки от моих. Да и потом, каждый сам расплачивается за свое – чем дальше, тем больше я проникался этой мыслью, еще и подчеркивая ее жирной линией, ограничивая круг действующих лиц лишь собственной драгоценной персоной. Это было нелегко – круг никак не желал сходиться в точку, обладая упругой твердостью, что быть может была мне и не по силам. Так ли легко отбросить и отрезать, утверждая браво единственность числа? Гиббсу-то небось легко, а мне, признаемся, все еще не очень, тем более, что своего у меня теперь – раз, два и обчелся. Может и раньше было не более, даже и с самого начала, но я во всяком случае об этом не знал. А потом – как лавина, открытие за открытием: дорогая Гретчен, ставшая чужой, ворох иллюзий, развеянный пеликаньим криком, Миа, которую отняли так скоро… Как там говаривал Арчибальд Белый – нет ни одного человека? С ударением на «человека», не просто так…

Я глядел в потолок и искал в нем подсказки, но подсказок не предлагали, и рассчитывать на них было глупо. Даже задремать не удавалось, минуты проходили в отвратительном бодрствовании, полном недовольства и сомнений. Наконец, я рассердился на себя всерьез, а рассердившись, вдруг вновь обрел утерянную решимость, отогнал подальше надоедливые «для чего» и «зачем», поманил пальцем оробевшее «как» и усадил его на почетное место, всучив в руки маршальский жезл. И то: хватит искать содержание в еще и не сделанном вовсе. События должны следовать друг за другом, и каждому свой черед – и действию, и смыслу. В этом милосердие времени, единственное быть может, все остальное – лишь злостные подвохи, так что ж ты ропщешь вместо того, чтобы ценить?

Простая мысль оказалась целительной на редкость, и я вцепился в нее крепко, как только мог. Забудем одновременность, возрадуемся последовательной природе Хроноса. Пусть смыслы объявятся позже – придут или откроются, а может и не откроются, и не придут – а сейчас: в состоянии ли ты действовать и осуществлять задуманное? Да, отвечал я себе, могу и действовать, и осуществлять, все наготове и ничто не держит, так что и мучиться нечего, и нечего проявлять застарелую рефлексию по поводу причин и следствий.

Это все сон, тут же пришло оправдание, это все сон и Гиббс… Вспомнив Гиббса, я опять как-то разволновался, поймав себя на невнятном желании поделиться с ним всем передуманным в одиночку – передуманным и, будем надеяться, переделанным, но только когда весь план будет уже завершен. Как-то он посмотрит на мои деяния со стороны – отмахнется, как от мелочи, усмехнется презрительно или оценит и одобрит, а то – может еще и позавидует в чем? Ну, насчет позавидует – это вряд ли, но все равно занятно, есть тут некая лихость, и, к тому же, все поворачивается новой стороной – на исполнении уготовленного Юлиану дело и не кончается вовсе…

Так, так, так, размышлял я быстро, Гиббс конечно с трудом уловим, но все возможно при известном старании, Джереми должен знать, как с ним связаться. Он мне скорее всего не обрадуется, но я ведь не напрашиваюсь в компанию, мне только поделиться и все. Найду и расскажу – без утайки и в деталях. Чуть навязчиво, конечно, и зазорно на первый взгляд, но, с другой стороны, кажется, что и не зазорно совсем, а где-то даже отважно и единственно верно, зависит от того, как посмотреть!

Ко мне понемногу возвращалась прежняя бодрость. Еще недавно на душе было так отвратно, и сил почти уже не было у души, но теперь мне снова не сиделось на месте, так что я даже вскочил с кровати и стал расхаживать по комнате взад-вперед. Все дело в ожидании – оно заставит нервничать кого угодно, убеждал и успокаивал я себя. Все глупости, важно лишь, что впереди вновь замаячила цель, конкретная и ясная как день, для достижения которой даже и не важно, в выигрыше или в проигрыше я в конце концов окажусь. Конечно, если план провалится, то поражение налицо, хоть я этого и не боюсь – да и что вообще может испугать, кроме смерти и мерзких снов, но об этом больше думать нельзя, нужно жить жизнью и в ней изыскивать сущности или их ростки, заставляя себя верить всякий раз заново, что и в самом деле что-то там прорастает. Верить не просто, ибо как прорастет, так и отцветет, и исчезнет своим чередом – взять хоть мой секрет, например. Поражение, не поражение, но все равно закончится и перестанет быть – придумывай тогда что-то другое, заполняй пустоты, сходи потихоньку с ума. Все философы подсмеивались над преходящим, хоть, прямо скажем, насмеяться заслуга невелика – сиди себе где-нибудь на камне, да знай подмечай сиюминутность событий. Всякий может, отрицать легко – а что взамен?

Я произнес вслух негромко: Юлиан, Юлиан, тщательно прислушавшись к себе – как звучит? В достатке ли куража, слышен ли звериный рык, не вплелось ли равнодушие сытой ноткой? Все вроде было в порядке, мне хотелось схватки, хоть пока еще и некому было поведать о ней, и мне хотелось победить, хоть я и доказывал себе только что, будто это ничего не изменит. Отчего каждому нужны победы – хорошо, пусть не каждому, пусть лишь тем, у кого что-то свербит внутри? В том числе и победы, за которые не гладят по головке и вообще ничего не дают? По крайней мере, вечность не усмехнется и скорей всего не отметит в регистре – наслышаны уже, ни для кого не откровение – так в чем же дело, кто объяснит? Загадка из загадок, и что интересно – ни одна победа не проясняет ни на чуть-чуть. Или может проясняет, а мне еще рановато судить?

Я плутал в бессвязных раздумьях половину ночи и большую часть следующего дня, метаясь от одного к другому, восклицая вслух и возражая сам себе, а потом, едва стемнело, раздался телефонный звонок, и Юлиан сообщил, что принимает предложение, решившись-таки поучаствовать в «затее с магистралью», как он сам выразился с некоторой небрежностью, подчеркнув еще, что от затеи мол немного попахивает авантюрой, но авантюра эта чертовски привлекательна на слух. Он вообще был заметно горд собой, горд и важен, явно ощущая значимость собственного решения и, не иначе, ожидая, чтобы и я проникся тоже. Все же человек слеп, вздохнул я про себя, и тут же запрятал свое раздражение глубоко внутрь, откликнувшись Юлиану приветливо и ровно. Тот еще попыхтел от важности и добавил, что взял уже недельный отпуск прямо-таки с послезавтрашнего дня и готов действовать немедля, а не тянуть резину и не откладывать в долгий ящик. Упоминание про долгий ящик рассмешило меня, и я даже хмыкнул, наверное удивив ничего не подозревающего подельника, но тут же взял себя в руки и перешел на деловой тон, соглашаясь как бы, что время конечно же терять нельзя.

Мы наскоро проговорили еще раз все детали похода, особенно той его части, в которой Юлиану предстояло странствовать одному. Это был непростой момент, и в свое время я изрядно поломал голову, размышляя, как бы обустроить все так, чтобы не запугать его чрезмерно с самого начала, но и не обнадежить чересчур, так что к реальным трудностям он окажется не готов. Гуманист, гуманист, ругал я себя, но никак не мог пообещать Юлиану комфортабельный приют или хотя бы крышу над головой, зная, что ему наверняка придется провести пару дней под открытым небом. Не сахарный конечно, не растает, успокаивал я себя, и это была правда, вот только насчет пары дней нельзя было судить наверняка – кто поручится за намерения и расстояния, как вообще угадать, что взбредет Юлиану в голову ПОСЛЕ? А расскажи я ему, что там можно заплутать не на шутку, так он, пожалуй, и вовсе откажется идти – к чему тогда весь гуманизм? Эти колебания изрядно походили на слюнтяйство, особенно если взять первоначальную версию секрета во всем ее недвусмысленном злодействе, но, отчего-то, приняв однажды, что идея уничтожения не по мне, я теперь твердо стоял на пацифистских позициях. В конце концов, два дня без крыши прочно утвердились в моем сознании, и я предупредил Юлиана именно о них, добавив также, что неподалеку будет полицейский пост, а еще в нескольких милях – вполне обжитой населенный пункт. Предстоящие лишения не вызвали у него никаких возражений, а я не стал прояснять истинную цену всякого «неподалеку» там, в дюнах, где пространство почему-то отличается норовистой кривизной, да и со временем понятно далеко не все…