Вадим Бабенко - Черный Пеликан
Тот был серьезен, свеж и пребывал в предвкушении обещанных подробностей. «Так вот, – сказал я неторопливо, смахивая с пиджака невидимые пылинки, – раз уж столкнуло нас в самый подходящий момент, так грех, я считаю, не воспользоваться этим в полной мере. Ты у нас лицо независимое, а в столице числился еще и покрупнее меня, так лучше тебе таким и оставаться, тем более, что сейчас независимому лицу вовсе не трудно встрять в точности куда нужно». Я подмигнул ему, но он не улыбнулся, как делал это до того, прищурив веки и остро глядя мне в переносицу.
«Встрять не трудно, – продолжил я, – с людьми тебя сведем и трибуну для сольной речи предоставим, а кстати – и тема есть подходящая, на которую с той трибуны очень убедительно можно порассуждать. Убедительно и главное к месту, – погрозил я пальцем, – а еще главнее, что и мне это поможет, потому что я-то разорваться не могу и сам повсюду не успею, как какой-нибудь Фигаро или многоликий Янус. А успеть нужно, есть одна заковыка, чисто конструктивного плана, о которой никто почти не знает, но прознают обязательно, и никак ее кругом не обойти. Только можно в лоб разрешить – на место поехать и разрешить, что, по правде, не так уж сложно, но представь себе, за такой малостью и то послать некого. Все либо трусят по своему суеверию, либо не годны ни на что, как их не натаскивай. А ты у нас и не суеверен, раз, и тоже, как я, специалист, два, да еще к тому же именно по сыпучим субстанциям».
Я помолчал, покрутил головой будто в раздражении, потом закурил сигарету и сказал с чувством: – «Ну почему у любой магистрали всегда два конца?! Не может она в воздухе висеть, хоть ты убей. И каждому концу на что-то опираться надо… Здесь-то, в городе, уже и площадь подобрали, укрепим все честь по чести; для опор промежуточных тоже наметили более-менее, хоть и не все точки, лишь первых несколько, но и на том спасибо. А вот с тем концом, что у океана, пока дела плохи – то есть не плохи, а вовсе никакие дела: ни замеров нет, ни рельефных срезов, ничего… Руки не дошли, а в архивах пусто – будто там никогда и не строили ничего. Впрочем, может и не строили – место дикое, необжитое, да еще и древними слухами овеянное подобно заповеднику или гиблой пустоши, но ничего гиблого там нет, и заповедника тоже нет – это я выяснил сразу, а то бы ведь и копать ничего не дали, заботясь о чуде природы. Так что с разрешениями все чисто, но без замеров, сам понимаешь, аргументов маловато и звучит несерьезно, напоминая профанацию или откровенный блеф. Я бы на месте завистников первым делом в это ткнул, и они уже тыкали, не сомневайся, но я пока держу осаду. Из центрального бюро, говорю, скоро туда приедут и обмерят все как нужно, по моим мол старым связям. Вот и получается у нас само собой – и связи как бы, и центральное бюро…»
Юлиан все глядел неотрывно, вслушиваясь в каждое слово. «Всего-то и дел – разметить да померить, ну и – плотность, влажность как обычно, но не всю таблицу – так несколько образцов для пробы, – убеждал я его. – Некого послать, придурок на придурке, а сам не могу – дня три займет, отлучаться нельзя, да и странно смотреться будет – все что-то я сам да сам… Куда лучше, если независимый эксперт – на два голоса и споем… Сейчас-то только фотографии с вертолета, а как образцы представишь, да сложим все – никто носа не подточит, будь спокоен… – И наконец: – Так что повезло тебе, да, но если не хочешь или не уверен, то лучше сразу скажи, чтобы время не терять. Подумай конечно – пару дней, если нужно – и звони, не тяни. Мне медлить нельзя, отлагательства отнюдь не в мою пользу – не в нашу пользу, я бы сказал…»
Через час мы покончили с кофе и обговорили все, что можно было обговорить. Юлиан задал лишь два вопроса по существу – о деньгах и о географической точке своего экспертного участия – и получил два уклончивых ответа, также подготовленных заранее. Их, впрочем, было не отличить от ответов прямых, которым лишь чуть-чуть недостало деталей. «Бумаги мы тебе предоставим, не проблема, – пообещал я ему, когда мы уже направлялись к выходу. – Ну а потом, по возвращении – знакомство со старожилами, контракт и все, как положено – если конечно ты им придешься по душе…» Он поднял было на меня встревоженный взгляд, но я подмигнул ему ободряюще – не дрейфь мол, это я так, на всякий случай – и похлопал по спине, как старого друга, с которым позволена любая фамильярность.
Так или иначе, я сделал все, что мог, и чувствовал себя выжатым до последней капли – уже очень давно мне не доводилось так много работать языком. Юлиан же был бодр, но задумчив – я надеялся, что неспроста – и долго тряс мне руку у гостиничного крыльца прежде чем нырнуть в терпеливо ожидавшее такси. «До скорого», – бросил я ему на прощанье и отправился к себе мимо почтительно замершего швейцара, сделавшего стойку на мой парадный вид.
Поднявшись в номер, я, как был в костюме и ботинках, растянулся на кровати и закрыл глаза. В голове шумело, вкус плохого кофе все еще чувствовался во рту, а на душе было тоскливо и мерзко. Все, что я наплел Юлиану, представлялось теперь сомнительной фантазией или и вовсе очевидной чушью. Конечно, серьезные дела так не делаются, и он наверное должен это знать. Но, с другой стороны, поверить можно во что угодно, если захотеть самому, если глаза застит близкая выгода, а собеседник напирает без устали. На то и был расчет, ничего другого я все равно предложить не мог, оставалось лишь надеяться, что мой напор был достаточно красноречив, заполнив собою все логические пустоты или хотя бы их большую часть, а денег Юлиану хочется по-настоящему, денег и успеха, так что боязнь спугнуть крупный куш окажется сильнее разумных доводов. Все же, если он упрется и захочет прежде посмотреть на кого-нибудь из «толстосумов», мне нечем будет крыть, подумал я отстраненно. Весь план тогда насмарку, а другого нет. Ладно, не стоит теперь об этом, хватит уже Юлиана на сегодня…
Я неторопливо разделся, пошел в ванную и стал под холодный душ, потом резко сменил его горячим, таким, что едва были силы терпеть, и снова холодным – до дрожи и мурашек. Растершись полотенцем и облачившись в халат, я почувствовал себя гораздо бодрее. Было поздно, но спать не хотелось. Послонявшись по номеру, я остановился перед грудой прочитанных газет, поглядел на них задумчиво, а потом вдруг уселся за стол и схватил лист бумаги с гостиничным орнаментом вверху, приговаривая – сейчас, сейчас я вам… Все смешалось у меня в голове – мерзкий привкус от собственного вранья и возмущение чужим самодовольством, воспоминания и легенды, ночная явь и давние грезы. Хитроумный план с благою целью – с благой ли собственно, к чему, зачем?.. Как-то опять недоставало опоры, и не хотелось даже трогать обезьянью лапку на щеке – вдруг и она не взаправду? Я вывел крупно посреди листа: – «К вопросу о маленьких синих птицах, человеческой глупости и слепой душе», потом перевернул его и стал писать яростно, то и дело корябая безвинную бумагу, выплескивая неизвестно на кого всю досаду, что скопилась внутри, не имея выхода.
«Пусть до вас нельзя докричаться, – строчил я, закусив губу, – пусть вы слышите, но не желаете слышать, как сетовал бедный Паркер, хоть Паркер по сути ничем от вас не отличим, но это не значит, что вас оставят в покое и не будут, пусть нечасто, тыкать лицом во все то, чего, право, стоит стыдиться. Вы конечно не стыдитесь, хоть и подозреваете, что должно быть стыдно, но вас все равно – лицом и лицом, может когда-то что-то проснется. Да, каждая попытка – как звон разбитого стекла, а то и хрустального сосуда; да, у самых жарких порывов недостает сил на ничтожнейший сдвиг, но знайте, ваша твердолобость тоже не беспредельна, и что-то незваное проникает порою даже сквозь бряцающие латы, которыми так гордится любой, кто по-вашему повзрослел и влился. Влился в ряды: строен строй и бесшабашна песня, но в глубине все равно страх, ваше войско не имеет духа, способного победить самого ничтожного врага. Так говорил один мой знакомый, я вам его не выдам, так думаю и я сам – смешно не разглядеть: из страха вы сбиваетесь в кучу и цепляетесь друг за друга, не в силах отойти в сторону ни на шаг, из страха глядите все в одну точку, не умея повернуть головы или хотя бы чуть скосить зрачок. Веди нас, молите вы очередного вожака, что пролез вперед, лишь прыткостью отличаясь от прочих, и он ведет, послушный – но все отчего-то топчетесь вы на узком пятачке, словно и нет дорог, уводящих вширь, вдаль, прочь…»
«Но я не о том, – начинал я с новой строки уже на следующем листе. – Что толку жонглировать словами, определяя и переопределяя давно названное до меня. Я о жарких порывах и безразличии ледника, о частицах гармонии и ржавых прутьях темниц, об отчаянном крике и злорадном смехе. О, вы умеете отталкивать сердито протянутое от чистого сердца, не замечать бесценных приношений, отданных мнимым пастырям на суд, но зато и любите отнимать последнее, с бессловесной мольбой прижатое к груди. Творящие для вас презираемы вами за то, что они не такие, как вы; обирающие вас уважаемы премного, ибо в них ваш тайный идеал. Возведя лицемерие на трон, вы проливаете лицемерную слезу, когда уже поздно и ничего не вернуть, и довольствуетесь лишь крохами от щедрых даров, ленясь и скучая, боясь сомнений и оглядываясь один на другого. Что ж, крохи – это лучше, чем ничего, даже они способны разбудить в вас что-то, пусть и кратко, и трудно, но когда смотришь, как вы бродите по пыльным тропам, наступая подошвами на добытое кем-то со всем трепетом души и оброненное вами беспечно, то так хочется взять вас за ворот и – лицом, лицом, чтобы стало неловко, хоть я и знаю, что не станет».
