Вадим Бабенко - Черный Пеликан
Покончив с гуляшом и основательно запив его вином, чтобы охладить горящие рты, мы закурили и вновь уставились друг на друга. Я видел, как Юлиан борется с любопытством, изо всех сил скрывая нетерпение. «Знаешь… – сказал я ему с нажимом, просто из желания немного подразнить, и наклонился вперед по его же примеру, будто подчеркивая важность предстоящего признания. – Знаешь, моя подруга отправила бы это блюдо в помойку после первой же пробы. Удивительно небрежно приготовлено, ты не находишь? Она вообще у меня славянка, а они знают толк, если что-нибудь из мяса…»
«А, да-да», – откликнулся насторожившийся было Юлиан, отвернулся в сторону разочарованно и стал ковырять во рту зубочисткой, прикрыв ладонью нижнюю половину лица. Я заметил, что его бородка подстрижена с одной стороны чуть неровно и удивился про себя – раньше за ним такого не водилось, уж к чему, к чему, а к собственной внешности он относился с чрезвычайным вниманием. То ли провинция так действует, то ли постоянное проживание с Верой Гуттенбергер, подумал я, но дальше гадать не стал – к делу это не относилось. По крайней мере, до поры.
«Так что вот, трудимся помаленьку, – скучно произнес Юлиан и зевнул, – растем, так сказать, а для того и лишения терпим – навроде этой дыры. Тут, как ты правильно заметил, и накормить не могут по-человечески, а про остальное – что уж говорить…» Он поерзал на стуле, взял новую зубочистку и стал вдруг жаловаться на город М., расписывая с неприкрытой горечью, как ему тут неуютно, и с какою радостью он убрался бы отсюда при первой возможности.
«Нет, ты скажи, – спрашивал он меня, злобно поблескивая глазами, – скажи, чего они тут пыжатся, все как на подбор? Им бы сидеть и помалкивать – дыра, она и есть дыра – но они не молчат, а если молчат, то хорохорятся и явно что-то такое думают про себя. Незаметно так, тихой сапой, этаким неслышным шепотком – но потешаются, ропщут, осуждают за спиной – а с чего? Чем у них тут намазано? Я никак не пойму».
Юлиан закурил сигарету и посмотрел на меня, наверное ожидая поддержки. Никто однако не собирался ему поддакивать, тем более, что такие настроения вовсе не входили в мой план и даже в чем-то ему перечили. Поэтому я лишь усмехнулся многозначительно и спросил будто в полушутку: – «Ну и чем же тебя обидели? Обозвали как-нибудь или еще что?»
«Скажешь тоже, – хмыкнул Юлиан, – если бы обозвали, я бы ответил. Нет, со мной все вежливы и смотрят с почтением – ну я же разбираюсь кое в чем, не просто так, – он непроизвольно выпятил грудь. – Но как-то чувствую, все себе на уме. Не схожусь я с ними, нет у меня подхода, хоть я всегда умею найти подход. Почему каждое усилие зря? Мне непонятно… Непонятно мне!» – повторил он, упрямо надув губы, и уставился в пространство.
Я все так же, с полуухмылкой, глядел ему в лицо. Забытая сигарета тлела в пепельнице, дым поднимался вверх, разделяя нас двоих, словно невесомый занавес. «И еще ведь в столице все уши прожужжали, – продолжил Юлиан, вновь не дождавшись от меня сочувствия. – Одни-то прямо говорили – завянешь ты там, а другие будто даже и завидовали – ах, чудеса, ах, легенды… Ну, почитал я в книжках про легенды – занятно, да, хоть и глупость по-моему – а где чудеса, так я не заметил что-то, наверное придумано все. И еще – ах, дюны, дюны… А этих дюн я и в глаза не видел, все как-то недосуг, да и потом, что там такого может быть в дюнах, о чем вразумительно написать нельзя? Вот и я думаю, что ничего не может, – кивнул он, заметив, как я неопределенно пожал плечами, – а тут-то все такое из себя строят, будто и впрямь что-то есть. Но спроси кого – так, в открытую – ничего тебе не скажут, только посмотрят, как на слабоумного, и будто улыбнутся про себя, а ты гадай… Или взять хотя бы это, про синих птиц – им памятник стоит, а за что памятник, знает хоть кто-то? Думаю, никто не знает – я пару раз интересовался, так от меня отвернулись просто, словно я неприличное что сделал – ну не дикари? Ничего ведь не сделал, просто спросил, что уж и ответить нельзя?..»
Он продолжал обиженно бубнить, пока к нам не подошли с вопросом о десерте, и говорил еще что-то после того, словно поддерживая разговор на холостом ходу и не имея представления, куда двигаться дальше. Пора действовать, решил я, жертва раскрылась и выказала слабость. Я опять представил себя тигром, сужающим круги, и еще потрогал метку на щеке, чтобы настроиться на нужный тон. А Юлиан хорош… Все же он изменился за эти полгода – терпения поубавилось, а когда любопытство гложет, то готов наверное смотреть снизу вверх. Зазорно ему, не зазорно – даже и не разберешь.
«Послушай-ка, – сказал я твердо, и он тут же встрепенулся и навострил уши. – Ты вот жалуешься и сетуешь, но все это пустое, эмоции одни – даже странно, что ты им так подвержен… К тому же, если хочешь знать, не так тут все и плохо, просто ты чувствителен чересчур и недостаточно настойчив».
«Я чувствителен? Я не настойчив? – изумился Юлиан, и я с удовольствием глянул в его озадаченное лицо, понимая, как непривычно ему слышать такое от меня. – Ну ты скажешь…» Он покрутил головой, а я лишь подтвердил спокойно: – «Ну разумеется», – и тут же заговорил убедительно и горячо, будто пришла моя очередь делиться откровениями, рвущимися на язык.
«Город М. не так уж и мал, – повторял я то же, что слышал когда-то от Пиолина, – его не обозреть так просто и быстро в нем не разобраться. Зная тебя немного, полагаю, что ты и тут тороплив в суждениях, но иногда никак нельзя без пауз – чтобы созерцать неспешно, будто ничто тебя не гонит. Иначе, поверь, тебе не откроется многое, то, что не бросается в глаза и ускользает прочь, хоть и кажется через месяц, что весь город – вот он, как на ладони. Даже если изучить карту – а у меня есть очень хорошие карты – то нельзя не отметить хотя бы одно-два странных места, в которые так и тянет забрести или заехать на досуге, потакая какому-то неясному зуду. А есть еще и другие странности, что даже и на картах не обозначены никак – к ним так легко не подберешься, надо постараться и поискать ходы или встретить нужных людей, которые быть может поначалу даже и не захотят с тобой говорить…»
Юлиан глядел с недоверием, но я твердо гнул свое. «Понятно, ты не из тех, кто падок на странности и доверчив, как дитя, – внушал я ему, старательно выговаривая каждое слово, – но и тебе придется признать, глянув попристальнее, что тут идут свои игры, которым не навяжешь правила извне, и в которые тебя не берут, потому что здешние правила ты боишься даже и пробовать. А зря, скажу я тебе, очень зря – они конечно не многим по нраву, но зато те, кто решаются, в накладе не остаются… Торопливость применима не всегда, поспешность выводов порою заводит в тупик и выставляет на смех – ты ж, наверное, не хочешь, чтобы над тобой смеялись, чуть не показывая пальцем? Так не спеши выводить следствия, Юлиан – хоть даже про тех же, как ты выражаешься, синих птиц. Я слышал о них куда больше твоего и могу, если хочешь, рассказать при случае, но и то не берусь судить о монументе, который ты так легко обзываешь памятником – да и то, ведь и памятники понапрасну не ставят, нам вот с тобой никто не удосужился изваять даже по завалящему камешку. А ты – дикари, дикари… У любых дикарей, знаешь ли, может водиться свое языческое золотишко, которым не разбрасываются попусту, если можно наложить руку…»
Я покачал головой, глянул на молчащего Юлиана с упреком и сказал с некоторой даже обидой: – «А про дюны – это уж и вовсе зря, если в них не был, то лучше не молоть языком. Дюны – это особая песня, поверь, я был и в них самих, и в деревнях у южного края; чудеса, не чудеса, но там своя жизнь и власть тоже своя. Не очень-то и померяешься. Многие, между прочим, на этом сломали зубы – потому и вслух про дюны говорить не любят, редко-редко кто-нибудь упомянет, но и то лишь намеком – попробуй пойми».
«Вообще, если приглядеться – непочатый край, – добавил я задумчиво. – Ты думаешь, тебе это не нужно – может и не нужно, если преуспеешь в чем-то другом, но ты, я гляжу, не очень-то пока преуспел – да, не очень-то, не кривись, будем уж откровенны – так стоит ли проходить мимо, как и многие из тех, что так хотят сюда, а потом сдаются, даже и не попытавшись как следует? Не мне тебе советовать, но я скажу, даже и не советуя: мимо пройти легко – но ведь потом ни в какую уже не вернуться назад. Столица, карьера… Знаешь, что тут творится сейчас с океанским камнем? Вот, а есть люди, которые знают доподлинно и используют себе во благо. Есть и другие, что расчерчивают пресловутые дюны на равные куски, квадрат за квадратом, а потом проходят один за другим и заклеивают на схеме липкой бумагой. Думаешь, бессмыслица? Ан нет, каждый квадратик стоит звонкой монеты. Есть еще северные женщины поразительной красоты, стосковавшиеся по теплым странам и ни за что не желающие отсюда прочь – это тебе не Вера Гуттенбегер, что сама не может себя занять. И наконец… – я сделал короткую паузу и набрал в грудь воздуха, вновь тронув для верности обезьянью лапку. – Наконец тут есть то, что ждет тебя на обещанной мною картинке – перспективная стратегическая магистраль, не больше и не меньше – и она одна быть может стоит остального, о чем я тебе наговорил, но – всему свой черед, сейчас и до нее дойдем без спешки».
