Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец
…Перед лицом огнедышащих гор я думаю. Во время бесконечного движения и на коротких ночевках я думаю. Редкие деревья на пути стоят усыпанные прямо под седым узким листом диковинной круглой ягодой. Так похоже на облепиху, что рот вовсю полнится слюной, но мы трое боимся: здешние мунки соком вот этого самого узоры на железе протравляют. Мои опасения насчет перевалов не оправдались: идем мы понизу. Снег тут крупитчатый, жесткий, внизу угадывается глубина – столетиями или геологическими эрами он шел, засыпая трещины земли, и что держало нас поверх пропастей? Я, вспомнив рассказы о Дальнем Севере и Смоке Беллью, протаптываю узкую тропу на лыжах: в селении не нашлось таких, как нам привычны, поэтому пришлось произвести гибрид из болотных «плетенок» и моего давнего романтического воспоминания. Может быть, и стоило положить на нарту эти длинные овальные полозья с ремешками, на худой конец полог бы на ночлеге подперли; только вот сына жалко.
Нарту волочет по моему следу Артханг, а Бэсик отважно шкандыляет следом, царапая о наст и упавшие ветки свой нежный животик. Как у него это получается сквозь плотный «комби» – загадка еще та, но не будем смеяться над его боевым духом. Ни на санки, ни на ручки он пока ни разу не запросился, хотя под конец прошлого дня еле гребся – чувство приличия или, возможно, упрямство у него сильнее усталости. Впрочем, у бассета как-то вдруг прорезалась и врожденная звериная сноровка: сдается он не раньше, чем мощный силою Артханг, только Арт сразу падает на тропу и мне приходится высвобождать его из упряжи, а Бэс-Эмманюэль еще делает пару шагов до обочины и тихим голосочком отпускает очередную зубоскалину.
На привале растянуть полог, зажечь огонь, сварить еду. Это снова мое дело: усталые и сонные собаки тянут распорки и ищут сучья, но большего я не потребовала бы и с четырехруких. После еды еще и чиню собачьи рукавицы, то же ногавки: их у нас запасено пар десять на каждую особь, но наст режет так, что не напасешься.
Встаем. Я раздуваю вчерашний костерок: он может согреть воду, но не нас. Варю в котелке густую похлебку из кореньев – сразу первое, второе и утренний кофий. Артханг сторожит ее, чтобы не сбежала.
А горы скалятся тупыми белыми клыками в небо, круглые сутки ночное, и узкий серп пожинает охапки звезд. Ночь прозрачна, однако бесспорна, как полярная, и кажется, что от мира осталась одна эта темная половина. Иной слой бытия, чем по ту сторону, приходит мне в ум, только где эта другая сторона?
Время поделено надвое и остановилось. В конце концов, каждый идет за тем, чего жаждет, и каждый получает то, к чему предназначен. Даниль ушел от Триады и Леса… И Серена ушла от меня к Владетелю, чтобы также получить свое.
– Здесь лавины бывают, – вставляет Бэсик в мое размышление нечто из своих знаний. – Снежные зароды… или заряды? Такой клубок, более плотный, чем все прочее. От него начинает твердеть и плотнеть то, что к нему прикасается, а потом, когда соберется критическая масса, обтаивает с краев и скользит вниз. По-моему, не стоит нам говорить громко и двигаться рывками.
С трудом и не сразу, а на третий день я поняла. Спасает нас от полного провала что-то вроде пружинящего настила или плетения из тонких веток, что интуитивно прощупывается на расстоянии около метра: выше этого снег отчасти уплотнился. Эта тропа проложена явно не нашими мунками. Хозяевами. Сразу над ней мы и ночуем, потому что опасаемся зайти далеко в сторону и потерять. Что внизу – не знаю: возможно, это как висячий мост или овринг, чьи опорные бревна вбиты поперек склона.
Наверное, я сама все время была как бревно бесчувственное, потому что мои мысли в конце концов оказались совсем не здесь.
«Что-то недоговоренное было в том, как коваши объяснял троичность, – думаю я. – Человек двоичен уж тем, что происходит от единения мужчины и женщины. Почему мы употребляем эти понятия, не удосужившись объяснить себе их объем – слишком очевидно? Вместо осмысления берем явленный факт. Но ведь в природе не существует генетически чистых мужчин и женщин, это наша абстракция, под которую подгоняется реальность. Один философ, Вайнингер, всколыхнул наш рутенский мир бредовой идеей, а сам ушел в кусты: самоубился в юном возрасте. Ах, эти идеи! Кислота, которая разъедает сложившийся в нас образ реальности почище горных ягод! Так вот, он утверждал, что каждый чистый пол в отдельности – нечто невыносимое, если он вообще существует. По этому по всему в природе наличествуют одни только смеси, мужеженщины и женомужчины, в которых граница между маскулинной и фемининной частями естества проложена по-разному. Сдвинута к одному полюсу. О гормонах в его время знали, о хромосомах, генах и прочих штучках-дрючках не очень; только святой Фома в свое время обмолвился о наследственном веществе, а мы, кстати, потом все удивлялись, откуда у католической церкви взялся такой монах Георг Мендель с его гороховыми грядками. И, наверное, к лучшему, что во времена Вайнингера ни фига не понимали ни в генах, ни в том, что сии иксики и игреки, занимая ничтожную часть молекул клеточного ядра, за наследование пола, оказывается, не так уж отвечают… Это бы его закружило и сбило вконец.
Так вот, у нормальных мужчин и женщин граница между двумя их природами смещена к одному из полюсов весьма ощутимо. У гомосексуалов – почти посередине, однако не вполне точно.
Тогда что такое бисексуалы, транссексуалы и прочие ловушки природы, из которых человек то пытается выбраться, то нет? Аномалия, проклятие или штучная выделка? Застылость и консервация того удивительного состояния, которое мы считаем детской безгрешностью, хотя на деле оно лишь сексуальная неоформленность? Одно знаю: отклонения от нормы необходимы. Если бы Творец не желал озадачить такими явлениями всех нас, разве не мог бы Он их убрать с лица земли, вовсе нас о том не спрашивая?
И тогда кто же Бродяга Даниль? Неопытному глазу он всегда кажется мужчиной, но не напрасно все нутром чувствуют его инакость и двоякость – его и его речей. Он уникален и непонятен; и яростно любим, и хладно ненавидим. Любовь безрассудна, как ненависть, ненависть ревнива, как любовь, и стрелы их – стрелы огненные…
Чужак в мире с резко выраженной половой ориентацией. Граница проходит точно посередине его естества и лишь слегка трепещет. Это муж, полный юмора и отваги – но никак не грубости – и одновременно женщина по своему обаянию и гибкости своего поистине стального характера. Женски изощрен, нелогичен, парадоксален – в нем есть то, что европеец считает «восточным умом»: но его не сбить в сторону от его задачи. Мягкое лукавство взгляда, душевная тонкость из разряда той, что не рвется. Летучий, мгновенно вспыхивающий смех, ирония, никогда не доходящая до хладного сарказма. Такая не обижает собеседника, будучи направлена на него, потому что БД умеет перевоплощаться и потому смеется как бы и над собой. Он сохранил чистоту детского восприятия и смешал ее с мудростью зрелых годов. А самое главное – его сущность при всей цветущей полноте отнюдь не застыла в неподвижности. Она точно пламя…»
– Не только троичный мир нуждается в четвертом, чтобы сдвинуться с места, – сказал во мне коваши Каландар. – Аниму тоже. Поэтому и явился нам тот, кто воплотил всю полноту мира Живущих: он и инсан, и андр, и мунк, но и Снежный Волк. Мужчина, Женщина, Дитя – но и Зверь.
Так размышляя, я заснула. И снился мне в меховом пологе сон о мести.
«Был на свете могущественный государь, которого подданные звали по древнему обычаю Пер-О, «Большой Дом». Это вовсе не то, что фараон, потому что египетский владыка вообще был не царем, а ритуальной фигурой; но скорее – коранический Царь Нечестия. Однако по привычке и для удобства я буду называть его именно Фараоном. Итак, при его дворе, что именовали также Высокой Портой (ибо Большой Дом – большой и двор, большой двор – Высокие и Ворота) держал Фараон художника: чеканщика по имени Нашкбанд. И дивный же то был мастер! Он клал перед собой тонкий лист меди и острый молоточек-чекан и входил в размышление. И тогда ему являлись некие картины, которые он выбивал, все более и более заражаясь ритмом своей работы. Предание гласит, что перед ним представали образы того, что видимо было лишь в нездешнем мире, а в нашем мире – невидимо для смертных очей и невыразимо для смертных рук. И потому что никак нельзя было сотворить никакого прямого подобия его видений, Нашкбанд самой своей работой молил небо о знаках, знаки же переносил на металл в диктуемом ему порядке. И когда много позже люди смотрели на его работу, многие чувствовали, как через нее просвечивает совершенно иное, и пытались понять, и вмещали в себя ровно столько, сколько могли вместить, – но не больше!
Как-то изобразил Нашкбанд высокие огнедышащие горы, запечатанные снегом, и по виду это было благородное подобие тех хребтов и вершин, которые стерегли царство фараона. А посреди них он возвел прекраснейшую видом рукотворную гору, всю как бы в хитрых письменах деревьев, рек и ущелий, и была она превыше прочих, потому что стояла близко – а надо сказать, что народ Фараона еще не открыл для себя обратной перспективы.
