Юлия Зонис - Боевой шлюп «Арго»

— Хорошо.

На меня накатило равнодушие. Я не знал, что я должен был чувствовать. Радость, что нашел его наконец? Ненависть, из-за убитых друзей? Отчаяние? Я не знал. Поэтому спросил первое, что пришло в голову:

— Паллада. Она и с тобой спит?

Отец не ответил. Покачивалось во мраке будто вырезанное из мореного дерева лицо — то наплывая, то вновь скрываясь в тени.

— Зачем ты пытал Кассандру?

Я не ожидал ответа и в этот раз, но губы бородача дрогнули.

— Мне надо было узнать кое-что о грядущем бое. Тебя это не касается.

Я нахмурился, и голову пронзило болью.

Он заметил, привстал.

— Сейчас принесу воды. Тебе надо пить лекарство.

— Не надо.

Я улыбнулся, хотя это мне дорогого стоило.

— Я ведь тоже не хухры-мухры, а потомок Зевеса-тучегонителя. Как там — пра-пра-пра-правнук? Ничего, выкарабкаюсь.

Я потрогал повязку. Она была чуть влажной. На пальцах остался темный след.

Отец снова присел рядом, придвинул светильник ближе. Я огляделся.

Я лежал на походной койке, застеленной тощим одеялом. За разбитыми окнами была ночь. Коптилка освещала ободранные стены, доску, перевернутые парты. Мы все еще были в школе.

Рядом с койкой стояла пластиковая бутылка и чистый граненый стакан. Я взял стакан, понюхал, отпил. Выдохшаяся теплая минералка. Я снова провел рукой по лбу и вспомнил:

— Вот еще что. Мать просила передать тебе, что ты можешь не возвращаться.

Мужчина рядом со мной вздрогнул. Спросил негромко:

— Как она?

— Нормально.

— А отец? Он еще жив?

Я с секунду соображал, прежде чем понял, что он говорит о дедушке.

— Еще как. Живее всех живых. Завел кресло, катается теперь по двору. Кур гоняет. Одну даже переехал.

Бородач наклонился ко мне, снова тревожно вперился светлыми — совсем как у меня — глазами:

— Ты злишься?

Я? Злюсь? Хотел бы я злиться.

— Сколько тебе лет сейчас? Восемнадцать? Девятнадцать? Мне было ненамного больше, когда я попал сюда.

Меньше всего мне хотелось выслушивать его объяснения — поэтому я снова опустился на подушку и прикрыл глаза.

— Хочешь отдохнуть? Я выйду.

Да, выходи. Лучше бы ты где-нибудь по пути подорвался на мине. Я был бы не прочь взглянуть на твои кишки, весело болтающиеся на крыше соседнего дома. Так я подумал, а вслух спросил:

— Ты нашел руно?

Он помедлил, прежде чем ответить. Я уже проваливался в теплый сумрак, когда снова услышал его голос:

— Нашел. Только я не знал, что с ним делать. Тогда я принес его в дом и зачал на нем твоего брата.

Я сел в кровати торчком. Голова немедленно отозвалась колокольным гулом, но я уже почти привык. Прищурившись, я всмотрелся в бородатое лицо. Отец неожиданно улыбнулся и кивнул в угол. Я обернулся.

Там, на детском стульчике, сидела женщина. Света коптилки едва хватало, чтобы различить черные глаза, блестящие в прорези паранджи. Но даже просторные темные одежды не могли скрыть ее округлившегося живота, на котором она скрестила маленькие белые руки.

Отец положил руку мне на плечо и добавил:

— Мою жену зовут София. Она промыла твою рану и сделала перевязку. Не обижай ее, Телемак.

Следующие дни я плохо запомнил. Может, из-за постоянной боли в голове, может, еще почему.

Смутно помню наступившее утро, ясное, теплое. Отец предложил мне поехать в джипе, но я отказался, и тогда хохочущие черноглазые парни помогли мне вскарабкаться на броню. Некоторым из них было лишь чуть больше лет, чем мне. А некоторым и меньше. Трясясь и дребезжа, мы выехали со школьного двора. За ними катился джип. Прощально скрипнули ворота, и мы погремели вверх по улице. Прощай, Филин.

Покинув город, колонна скоро съехала на грунтовку. Пересекла мост через неширокую горную речку. На дне потока поблескивали белые камни. Одна из опор моста была выщерблена снарядом, а на том берегу задрал кверху хобот огромный обгоревший танк.

Мы двигались в горы. Из разговоров отца и его соратников я понимал мало, но все же догадался, что боевики собираются взорвать какую-то станцию. Что за станция и зачем ее надо взрывать — мне было безразлично. Я молча трясся на броне. Повязка покрывалась пылью, и на недолгих привалах к окровавленным бинтам липли кусачие мухи. Наверное, я выглядел совсем безумным, потому что даже все повидавшие отцовские товарищи меня сторонились. Видно, Тали-Амас заметил недоброе, потому что однажды на привале он подошел ко мне. София как раз промыла рану и наложила свежую повязку. Она отправилась к костру, чтобы принести нам с отцом чаю.

— Грустишь?

Я пожал плечами. А с чего бы мне веселиться?

— Посмотри, какая кругом красота.

Я вяло поднял глаза. Горы купались в розовом свете заката. На самых дальних вершинах, треугольных и острых, уже лежала вечерняя тень. Ветер посвистывал в траве и в сухом кустарнике, щебетала какая-то птица, солдаты негромко переговаривались и позвякивали ложками о жестянки с консервами. На бегущей внизу дороге медленно оседала пыль, поднятая колесами БТРов. Я равнодушно кивнул.

— Да, красиво.

— Вот, — отец достал из планшетки на поясе какую-то книжку и протянул мне. — Я берег ее для тебя.

Я повертел книжку в руках. На титульном листе расплывалась старая чернильная печать. Я прищурился и прочел: «Из личной библиотеки господина Спиридона Марии Попандопулоса». Книжка называлась «Илиада». Я спросил:

— Кто такой этот Спиридон Мария?

Отец прищурился, улыбаясь давнему.

— Спиро… Славный парень и настоящий патриот. Мы дрались тогда с турками. У него был небольшой магазинчик рядом с Пиреем, и он никогда не отказывал нам в убежище. Он подарил мне эту книгу за три дня до того, как его повесили. А магазин сгорел…

Я мало что понял, но мне стало почему-то жаль настоящего патриота и славного парня Спиро. Гадес его дернул связаться с отцом и с остальными молодчиками.

— Это на новогреческом, — добавил отец, — немного трудно поначалу, но, думаю, ты разберешься.

Я вежливо поблагодарил его и принял из рук Софии горячую кружку. Отец погладил женщину по голове и отошел к своим.

Где-то через неделю начались дожди. Тогда же — или чуть позже — объявился и противник. Не знаю, кто были эти люди, засыпающие нас минами и снарядами. Отец и остальные дрались с ними, а мы с Софией отсиживались в блиндажах, в укрепленных подвалах, в залитых грязью окопах, в пещерах. Когда выдавалась свободная минутка, и можно было спрятаться от дождя, я читал. Поначалу, действительно, было трудно и немного скучно, но потом я привык. Вот уж не думал, что слова слепого можно записать таким неудобоваримым языком.

  — «Сын благородный Лаэрта, герой. Одиссей многоумный! - Как? Со срамом обратно, в любезную землю отчизныВы ли отсель побежите, в суда многоместные реясь?»

Я читал при свете мигающих лампочек, ручных фонариков и свечных огарков, и в голове моей почему-то всплывали совсем другие строки, непонятно где увиденные или подслушанные:

   «Бессонница. Гомер. Тугие паруса.Я список кораблей прочел до середины…»

Тихо хлопотала в углу София, готовя отцу ужин. Со мной она была неизменно приветлива и добра.

Звуки разрывов становились то дальше, то ближе, собачья перекличка очередей мешала мне сосредоточиться. С потолка сыпалась труха, лампочка мигала и гасла, и вновь приходилось жечь свечу.

  — «Царь Илиона, Приам престарелый, на башне священнойСтоя, узрел Ахиллеса ужасного: все пред героемТрои сыны, убегая, толпилися; противоборстваБолее не было…»

Я грел руки собственным дыханием и воображал, что сейчас лето, что мы с Царем сбегаем с уроков и идем на берег охотиться на крабов. Иногда мне казалось, что острова моего детства нет, и никогда не было, а есть лишь сырой подвал, книга, свеча, плеск дождя и грохот далекой канонады.

Противник отступал, и мы поднимались все выше в горы, к вожделенной станции. Броня стала мокрой, и на ней трудно было удерживаться на поворотах. Меня поддерживали солдаты. От них пахло потом и пороховой гарью, и некоторые из них исчезали — но их места всегда заполнялись другими.

…Как я уже говорил, я плохо все это помню. Зато хорошо запомнил последний разговор с отцом. Мы опять сидели в подвале, но этот был сух и прочен. Узкие щели под потолком были заложены мешками с песком, и все же на пол под ними натекло. София собирала воду тряпкой и отжимала тряпку в ведро. Посреди подвала стоял стол, большой, деревянный, основательный. Над столом к стене пришпилена была карта, расчерченная зеленым и красным.

Отец сидел за столом, а я валялся с книжкой на раскладушке. Когда на страницу упала тень, я досадливо поморщился и завернул угол листа, чтобы потом не искать долго, где я остановился.