Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович

— С устатку-то куда бы как хорошо!

Кочегар крякнул и покраснел.

За всех нас ответил Волков:

— Ставь, дядя! Охулки на брюхо не положим.

— Своя у меня только! — засуетился мужик.

— Ничто! Была бы забористой!

— Да уж… будьте покойны. Горлодер первый сорт.

На столе появилась мутная кумышка. Бабы достали щербатые чашки, принесли кислую капусту, солонину и огурцы. Мужик перекрестился и, засучив рукав, потянулся через стол, разливая смрадный самогон по чашкам.

— Мне не надо! — решительно запротестовал Евдоха. Но мужик, ударив горлышком бутыли по руке Евдохи, налил ему чашку по края.

— Не ломайся! Не красная девица!

— Уж ты бы помолчал, Евдоха! — захохотал отец, потирая руки. — Мы-то знаем твою трезвенность.

— А ей-бо не буду пить! — отодвинулся Еедоха. — Не такое время, чтобы пить.

— Бро-ось! По маленькой-то с устатку, что сделается?

— Ни-ни! — решительно замотал головой Евдоха.

Под шумок кочегар смахнул чашку в широкую пасть и, нацелившись вилкой в огурец, крякнул:

— Разговору-то сколько!

Не ожидая приглашения, опрокинул чашку и отец:

— Эх, добра! Так по жилочкам и потекла.

Волков чокнулся с хозяином и, лихо ударив донцем о мою чашку, поднял кумышку к прищуренному глазу:

— Ой, вижу! Сидит на донышке Евдоха и слезу точит.

Все рассмеялись. Волков запрокинул голову назад и бережно перелил кумышку в глотку.

— Дай бог не последняя! — стукнул он пустой чашкой по столу. — Ну-ж, Евдоха? Ждем!

— Не буду! — твердо сказал Евдоха, хмуря брови. — А что раньше пил, так то паскудную жизнь заливал водкой. Теперь у меня линия будет.

Кумышка развязала языки. За столом завязывается оживленная беседа. Раскрасневшиеся мужики блаженно улыбаются, покачивают головами, поддакивают:

— Да, осподи боже, рази мы не понимаем. Мы это все отлично даже… Но… карахтер у мужика гибельный. Ты ему сок, а он от тебя — скок. Такие уж мы. Да и посудите — темнота, ить.

— Просветим!

— Это уж, как бог свят. Теперь просвещайся только. Конешно, под метелку метут. Сердце рвется, но, ить, и понимаем. Без нас пропадете вы, городские. Однако добрый мужик. Не жалеем.

Волкову невтерпеж.

— Вы-то сами отдаете?

— Зачем сами? И у нас отбирают. Но ты зря подъелдыкиваешь, товарищ. Могли бы, ить, и не дать.

— Спрятали бы?

— А что? Степь широка! Город схороним — не дознаетесь. А что сами не отдаем — так то пустое. Да и как можно своими руками отдать? С тоски, ить, зачичереешь. А тут — спокойно. Отнято и все тут. И не думай.

— Дык как же… Непонятное чего-то… И отдаете будто и жалеете будто.

— То-то и есть! Сказано: гибельный у мужика карахтер. Тут тебе и полное объяснение… А ну ее, к чомеру! Живы будем — не помрем. Утрясется по времени. Умнется.

— В-верна!

Евдоха скучающе шевелит вилкой огурец. По лицу Евдохи видно: мучается он мукой мученической, а виной тому — чашка с кумышкой. Глаза Евдохи помимо воли косятся на соблазнительное зелье. Губы дрожат, вытягиваются трубочкой. Пальцы беспокойно барабанят по столу. Поглядит Евдоха внимательно на чашку, подожмет губы и снова отвернется. Возьмет вилку и по огурцам почнет царапать.

— Ублажим! — кричит мужик с бородкой. — Вы не подкачайте, а мы дадим. Справимся как-нибудь.

— А дадите как? Со свечками присылать?

— Это непременно! Со свечками когда — оно спокойнее для сердца. А без нас пропадешь. За мужика во как держаться нужно.

Битый час разговор вертится около продразверстки. Но как будто никому еще не надоело говорить о хлебе. Один только Евдоха скучает.

Озорства ради я тянусь к Евдохиной чашке.

— Ну-ка, дай сюда. Чего киснуть добру.

Евдоха отстраняет мою руку. С мучительной гримасой, будто проглотил он фунт гвоздей, Евдоха шепчет:

— Не трожь! Поставлено и пусть стоит!

Разговор меня не интересует. Я наблюдаю за Евдохой и думаю:

«Выпьет или нет?»

Евдоха начинает интересоваться беседой.

— Ты, дядя, подумай, — кричит он через стол, — раньше ведь на царя мильены народные шли, а теперь в нашем кармане останется. Все на пользу народа пойдет. Жалований мы таких давать не будем. А раньше сотнями тысяч гребли министры. Тут и подумай.

С этими словами Евдоха стремительно опрокидывает самогон в рот.

— Вот так.

— Это — святой?

Дружный хохот заставляет Евдоху сконфуженно перевернуть чашку вверх дном.

— Вот замечтался, — растерянно бормочет Евдоха и, рассердившись, тянется к огурцам. — Грехов с вами!..

Волков посматривает на Евдоху с усмешечкой:

— Мечтатель… Небось вилку не сунул в хайло. Так бы это и мне почаще мечтать.

Неожиданно в окошко забарабанили палкой.

Мы вскочили на ноги.

— Эй! — крикнул голос с улицы. — Вылетай пулей! Чехи!

Опрокидывая табуретки, мы бросились к винтовкам. Торопливо одеваясь, мы прощаемся с хозяевами:

— Не забывайте!

— Разговор держите в памяти.

Бабы, схватив шаньги со стола, засовывают их быстрыми руками в карманы наших шинелей.

— Бери, бери! Не чехам же оставлять.

Мужик с бородкой открыл широко ворота. Мы вскочили в седла.

— Прощай, дядя!

— Спасибо за угощенье!

Зацокогали копыта. Отдохнувшие лошади вынесли нас в темную деревенскую улицу.

Заныли ворота.

— Дай вам бог, товарищи! — утонул сзади голос крестьянина.

— Живи!

По темным улицам бежали красногвардейцы. Из ворот выскакивали кавалеристы. Огни в домах гасли один за другим.

Матерщина путалась в топоте ног, в цокании копыт, в лязге оружия. Громыхая железом, по улице пронеслись двуколки.

На площади, около смутно белеющей в темноте церкви, переливалась черная толпа. В воздухе плавали красные огоньки цигарок. Вспышки спичек на мгновенье освещали красные лица и струящиеся жала штыков.

В сдержанном гуле всплывали выкрики. Красногвардейцы, перекликаясь, по голосам находили свои части. Услышав голос Перминова, мы тронули коней, пробираясь сквозь густую кричащую толпу красногвардейцев.

— Пермино-о-ов!

— Сюда-а! Сюда, товарищи!

Мы пробрались к своим.

— Эй, кто?

— Евдоха?

Из темноты вылетел спокойный голос военрука:

— Перминов! Проверить людей!

— Станови-и-ись!

Я отыскал свое место, рядом с телеграфистом и монахом. «Всех скорбящих» повернулся ко мне:

— Разведка вернулась. Идут сюда колоннами. Больше тысячи. Мы остаемся. Будет пехота отходить сначала.

— Куда?

— Дальше!

Закричал хриплый голос Акулова:

— Товарищи! Кавалерийский отряд остается прикрывать отступление. Первыми отступают обоз и пехота с пулеметами. Пехота — вались!

— Айда, пехота!

— Белохлыновцы, за мно-о-ой!

Мы поскакали обратно.

На околице остановились. Несколько человек поехали вперед и скоро исчезли в густой мгле. Мы слезли с коней. Яростный лай собак гремел во всех концах деревни. Неподалеку заскрипела калитка. Сердитый женский голос крикнул негромко:

— Фе-е-дор! Ай, боже мой!

В спокойном, темном небе мерцали далекие, печальные звезды. Черные тучи тащились в звездных полях, затягивая небо мутной мглой. На юге мигали красные зарницы.

— Бой идет! — зашептал Волков.

И, подумав, добавил:

— А может, пожар. Хотя, пожалуй, бой.

Группа красногвардейцев окружила Акулова. Кто-то сдавленным голосом спрашивает в темноте:

— А если бой дать?

— Какой тебе еще бой? Дали сегодня и молчи!

— А по-моему, можно. В темноте-то мы бы их посекли всех до одного. Узнай, сколько нас.

— Что ж, по-твоему, — захрипел Акулов, — без разведки чехи идут? Ну, разведку постегаем, да и то навряд. В темноте, браток, не больно настреляешь. А после?

И так как темнота молчала, Акулов сам ответил на свой вопрос:

— А после раздолбили бы артиллерией деревню в порошок.

— Это верно, — слышу я голос Евдохи, — ты тут попукаешь да и в дамки, а мужикам — разоренье. Правильная стратегия ведется. Голосую обоймя руками.