Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович
* * *Атака была настолько стремительной, что мы не потеряли ни одного человека. Даже лошадей не поранило ни у кого. Но военрук наш чем-то озабочен. Легкая победа не радует его. Кусая губы, он стоит в стороне, хмуро поглядывая на отряд.
— Влепили будто бы здорово? — говорит Агеев, вытирая рукавом пот.
Краузе кусает губы.
— Как, товарищ военрук? — спрашивает Евдоха. — Выиграли мы сраженье?
— Что?
— Наша взяла или как?
— А, бросьте, товарищи… Агеев!
— Я!
— Скачи до Акулова! Спроси его: грибы он собирается сушить или в шашки играть? Скажи, отходим мы. Скажи, сниматься надо.
— Есть такое дело!
Агеев поскакал вдоль насыпи.
— Ни черта не понимаю! — выругался Волков.
Над головами завизжала шрапнель.
— Ну, вот!
Бершадский надвинул фуражку на нос:
— Как говорится в талмуде: хорошо дураку молчать, а чешской артиллерии тем паче.
Шутку Бершадского встретили молча. И только Евдоха крякнул приличия ради.
— Война?! — скривился Краузе. — Так, пожалуй… — и не кончив, привстал в стременах. — За мно-ой!
Грохот снарядов разорвал воздух. Перед мостом взлетели к небу огромные столбы огня и черной пыли. Земля дождем посыпалась на головы.
Чехи перешли в наступление.
* * *К вечеру, еле отвязавшись от чехов, мы добрались до Медыньи.
Не доходя до села, мы останавливаемся. Смотрим назад.
— Нет!
Кого нет, — понятно каждому без объяснений.
Около Акулова, Краузе и коренастого парня с серьгами в ушах сгрудились растерзанные, мокрые от пота, бледные красногвардейцы.
Коренастый парень с серьгами, начальник Белохлыновского отряда, шмыгая носом, говорит:
— Плешь какая… Со всех концов чешни этой поднабралось.
— Артиллерию бросили? — кусает губы Краузе.
— Антиллерия? Песок с антиллерии сделали. От прислуги клочьев не соберешь. Лезерва нет, — вот беда.
Краузе кусает губы.
Красногвардеец с забинтованной головой пробирается вперед.
— Что ж, товарищи командиры? Просакали бой?
— А ты не видишь? — отворачивается Акулов. — Вона их сколько. На каждого из нас по десятку придется. Двумя отрядами не заткнешь дыру.
В голове копошится надоедливая, неотвязчивая мысль:
«А теперь что надо делать?»
Но, как видно, никто не знает толком, что нужно делать. Бой кончился. Мы потеряли несколько человек убитыми, около полсотни красногвардейцев легко ранены. А где тяжелораненые?
Были тяжелораненые или нет?
Этот вопрос особенно волнует меня. Я оглядываюсь по сторонам. Вижу хмурые, бледные лица. Вспоминаю вчерашние песни.
— Хорошо — кавалерии настоящей у чехов нет. Не ушли бы…
— Э, делов-то, — говорит отец, — небось и мы им вкатили по первое число…
— Шпандырем по шеям поднаклали, — соглашается Евдоха.
Красногвардейцы стоят, как бы ожидая чего-то важного, каких-то нужных слов, посматривая на хмурых командиров Акулов открывает рот, но, не сказав ни слова, застегивает шинель.
— Что ж, товарищи, — вздыхает начальник Белохлыновского отряда, — пойдемте уж… Отдохнем, а завтра дальше воевать.
Глава XXII
Выставив караул, мы расположились в Медынье на ночлег.
Крестьяне встретили нас сдержанно.
— Деретесь?
— Деремся!
— С кем деретесь?
— Чехи управлять хотят! С чехами бьемся!
Мы объясняем крестьянам все, что сами знаем о чехах. Крестьяне слушают равнодушно.
— Побили, значит, вас?
— Где нас бьют, там и у вас чешется! Офицерня встает с чехами. Царя взад налаживают.
— Старому не быть!
— Ясно, не быть, если драться будем. А на печку залезем, так старое под бок подкатится.
Крестьяне начинают жаловаться на продразверстку:
— Рази это политика, ежели последнее под метелку метут.
Мы сидим в крестьянской избе. Изба большая, с низко нависшим черным потолком и большими балками. В углу белеет русская печь. Желтые лавки тянутся вдоль бревенчатых проконопаченных стен. В темном углу, над столом, поблескивают стекла запыленных икон с медной резной лампадкой и крашеным яйцом на лиловой ленте. По лавкам сидят в темных полосатых юбках крестьянки, суча проворными руками пряжу. Тоскливый гул веретена вплетается в неторопливый разговор. Два мужика в розовых ситцевых рубахах — два брата — стоят у печки, покуривая цигарки.
— Власть, конешно, своя, — кряхтит мужик с русой бородкой, — но, сказать прямо, бесполезная власть. Так, ить, нас и при царе не обдирали, а, ить, жестоко жили.
— Заскулил? — хмурится кочегар. — Ну, а я возьму да посажу тебя наверх. Вот тебе, скажем, сто миллионов народу, самых распрекрасных людей, а ты подкорми их пока что. Отработают после. Где хлеб-то возьмешь?
— Что же хлеб?! Хлеб мужики дадут!
— Ну, дайте!
— Взяли уж!
— Взяли — это безусловно. Раз не даете, что же нам остается? С голоду дохнуть?
— Зачем с голоду?
— Ну, научи!
— Продать мужики могли бы.
— Что ж не продавали?
В разговор вмешивается крестьянка:
— А чомер в ваших деньгах? Что на них купишь?
— Верна! А мы виноваты, что ли?
— Виноват, конешно, Николка, — говорит мужик, — но и добро свое, однако, жалко. Разоренье, ить.
— Э, дядя! — отмахивается кочегар. — Расею разоряли — не жалели, а ты десяток мешков жалеешь. Мы, вона, жизнью рискуем для народной пользы, а ты хлеба пожалел. Подожди, утрясется все, заживем. Лучше прежнего заживем.
— Да, зажить должно бы, — в раздумье дергает бородку мужик. — Но, ить, жалко же. Подумай-ка, товарищ.
— Это мы понимаем, дядя, а только что же делать нам?
— Делать, действительно, нечего, — соглашается мужик. — Ко всем углам притерло.
Молчавший до сего времени мужик бросает папиросу на пол и растирает окурок ногой.
— Будете так действовать — весной ни крохи не засеем. Вместях тоды умирать станем.
— Эх, друг, друг, — качает головой Евдоха, — и откуда у тебя такая лютость только? Ты что же думаешь: наживаемся мы на твоем добре?.. Ребят кормим, друг! Сами поддерживаем себя. Думаешь, жиреем на твоем хлебе? По четвертке ведь получаем. Ваш-то хлеб еле-еле душу живую держит. Глянь, жирные мы какие.
Мужик кряхтит:
— Обидно, ить!
— Э, друг! Заживем еще! Бро-ось!
— Да, дай бог. Мы, ить, тоже не за царя. При Николке-то, ить, тоже не сладко жили. Брали бы только поменее. Хучь бы половину к примеру. А за половину и разговоров не было бы. Сами понимаем: поддержать нужно. Но, ить, под метелку же!.. Куда же это годится?
* * *Бабы собирают ужин. Нас приглашают к столу.
— Что ж, земляки?! Садитесь! Не побрезгуйте!
На столе теплые караваи хлеба, большая миска с дымящейся картошкой, шаньги и кувшины с молоком.
— Эх, друг, — говорит Евдоха, — рази так умирают с голоду?
Мужики и бабы смеются:
— Ай давно поститесь?
— Давненько! Кроме скоромных кобыл — ни-ни.
Евдоха ломает каравай.
— У мужика лапоть берут в починку, а он орет: голову снимают. Эко добра-то еще сколько!
В избе захохотали.
— Да, ить, и как жить, товарищ! — усмехнулся мужик с бородкой. — Такая уж доля наша. Мужику не плакать, все одно что не какать.
Бабы начали шептаться, поглядывая в нашу сторону. Старуха, мигнув бородатому мужику, вызвала его из-за стола. Зайдя за печку, они заговорили вполголоса.
— Что колдуете? — засмеялся Евдоха.
— Хорошее колдуем, — сказала розовая молодуха.
Мужик вышел из-за печки. Скривив хитрецки лицо, он почесал затылок и нерешительно спросил:
— А вы, товарищи, насчет ерусалимской слезы… Принимаете?
— Неужто есть? — просиял Евдоха, но, вспомнив что-то, прикусил язык, потускнел и, поперхнувшись, так начал кашлять, будто грудь его разрывало на части.
У отца заблестели глаза:
