Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович
— Гей!
— Братва-а-а!
— Сколь пулеметов у вас?
— Орудия есть?
— Ого! Ого! Кавалерия! Глянь, глянь! С конями!
— Ур-р-ра!
Со станции Пясецкая едем вместе. Они — впереди, мы на полверсты сзади.
Человек десять белохлыновских красногвардейцев попросились в наш вагон:
— Можно с вами?
— Вали!
— Наша теплушка вкусная! — пошутил Евдоха.
— И то! — ответил вихрастый белохлыновец и признался: — Гармошку заприметили в вашем салоне.
* * *На боках теплушки кто-то старательно и четко вывел мелом аршинные буквы:
«Сорок братишек и одна гармошка».
На остановках вагон привлекает всеобщее внимание веселыми песнями, забористыми шуточками.
— Куда? — спрашивают нас.
— Делегация на луну!
— Вашим девкам в подарок прислали.
Старики и спекулянты глядят враждебно. Отплевываются. Случайные пассажиры и молодежь шутят с нами. Один из белохлыновцев, красивый, похожий на разбойника парень, успевает на каждой остановке «крутить любовь». И как знать, может быть, и потеряли бы мы этого славного красногвардейца где-нибудь около белокурой голубоглазой девушки, если бы поезд стоял немного больше, чем полагалось.
Вскакивая на ходу в вагон, любвеобильный парень прижимал одну руку к сердцу, другой посылал воздушный поцелуй.
— Тю, маленькая! До свиданья! Обратно поеду — сходим к мамаше. Не забывай, красоточка!
А девушка платком машет, смеется, а по всему видать: жалко ей разбойника. Неграмотный, и тот прочтет в голубых девичьих глазах:
«Куда ж тебя везут, красавчика такого?»
Паровоз, шумно отдуваясь, набирает ходу. Станция медленно плывет назад. Из вагонов тянутся руки.
— Эй, золотые, ненаглядные! Садись! Скачи, подвезем!
Красногвардейцы неузнаваемы… Были степенные, серьезные. А теперь, отъехав от города несколько перегонов, превратились в мальчишек. Даже отец мой и тот взыграл.
— Забирай девок, товарищи! — кричит он всех громче. — Хватай их! Хватай!
Тех, что помоложе, мы пускаем теперь в вагон без лишних разговоров. Девицы поют с нами песни, шутят, но к вечеру благоразумно высаживаются.
Пролетая мимо шлагбаумов, мы свистим, размахиваем руками, кричим:
— Эй, дя-дя!
— Рот закро-о-ой!
— Пузо убери! Эй-й!
Около шлагбаумов стоят, понуро опустив головы вниз, мохнатые крестьянские лошаденки с возами дров и хвороста. Лошадей держат, повернув спины к поезду, крестьяне в светлых ситцевых рубахах. Поглядывая через плечи, крестьяне скалят зубы и тоже кричат что-то, но в грохоте поезда нельзя разобрать: матерщиной ли обкладывают нас или желают счастливого пути.
— А ей-бо, ругают нас! — беспокоится Евдоха. — Слышно, Волков, ругают ведь сволочи!
— Непременно ругают! — соглашается Волков. — Без этого никак нельзя. А вот я их…
Волков высовывает голову в окно, но крестьяне уже остались далеко сзади. Он втягивает голову обратно и разочарованно говорит:
— Проехали!
* * *— Урал!
Похожий на разбойника красногвардеец — Сашка Лихов — стоит в дверях теплушки. Показывая рукой на далекие трубы заводов, он говорит весело:
— Тут, куда ни ступи — все заводы иностранцев. Немцы, англичане, но больше французы.
— Ты здешний, что ли?
— Я здешний! Я тут восемь лет проработал.
— Лучше у иностранцев-то?
— Одно дерьмо. Только капризу больше. Тут сейчас завод французский будет. Гильбо. Так я на нем три года корежился. А за три года насмотрелся на французов во как…
— Ничего народ?
— Жадные очень… Уж на что такое дело, как товарищ, угостить, так и тут у них расчет. Прямо скажу — смотреть тошно. Тут буфет был на станции. Так мы, бывало, ходили в буфет выпить, закусить, с девочками пошататься по перрону. Но как, бывало, погляжу на эти мурлы, так и напьюсь в доску. Уж что-что — официанту, так и тому не дадут на чай. Копейки не дадут. Папиросой угостить считались. Скряги. Рвота поднимается, как посмотришь на эту нацию. А Гильбо-то этот болван болваном. Двадцать лет в России прожил и ни черта. Ни в зуб ногой. Которые вокруг него, так те по-французскому научились болтать не хуже французов, а этот только и знал: «Одна тякая машьинка». А все цвета у него на два делились: на черный и синий. Бывало, кричит: «Давай, такая машьинка! Черный!» Бьются, бьются: какую ему «машьинку». А это он огурца просит. Вот и догадайся. И сердится, заметьте. Ногами топает. Давай, машьинка такая!..
— Ну, ихнего брата теперь тоже по шапке!
— Вот тебе и «машьинка».
Глава XXI
Ночью поезд остановился в чистом поле. При свете сигнальных огней мы увидели огромное количество подвод, нагруженных узлами и сундуками. Желтые глаза фонарей освещали темные фигуры людей.
— В чем дело?
— Почему стоим?
В темноте сдержанно гудели голоса, слышался детский плач, бряцала конская сбруя, пофыркивали кони.
Мы пошли на голоса.
— Отряд, что ли?
— Отряд! — уныло сказал кто-то в темноте.
— А в чем дело?
Мы подошли к сгруженным в кучу подводам. На подводах с узлами в руках сидели окруженные ребятами женщины. На телегах лежали грудой мешки, жестяные чайники, грязные подушки, ведра и разная рухлядь. Среди телег уныло бродили подростки, накрывшись с головой разноцветными одеялами. Девушка в картузе старательно запахивалась в пальто, под которым белело обнаженное тело. На большом возу сидела, точно каменный идол, старуха, охватив руками самовар. Дети, укутанные в отцовские пиджаки, вытягивали головы, осматриваясь по сторонам, точно сторожевые гуси. Матери заботливо кутали ребят, стараясь уложить их.
— Спал бы ты, золотко!
— Положи, Сенечка, головку.
Но дети не хотели засыпать. Они таращили глаза, рассматривая нас, хмуря жиденькие брови.
— В чем дело? — спросил Павлов.
— От чехов спасаемся!
— Далеко отсюда?
— Верст тридцать, а может, меньше!
К нам подошел мужчина.
— Чехи, товарищи, ерунда. Сегодня он чех, а завтра, глядишь, и нет его. Уехал! Белая сволота поднялась. Без пощады режут. Расстреливают направо и налево. Малых ребят не щадят.
И покачал головой:
— Образованные, а звериная жестокость?!
С насыпи, со стороны эшелонов, чей-то сильный голос закричал:
— Товарищи красногвардейцы! Возьмите детей в вагоны! Дальше не едем!
Мы провели ночь под открытым небом, слушая сквозь сон далекий гул артиллерийской стрельбы.
* * *Утром женщины и дети двинулись в тыл. Мужчины остались в наших отрадах. Мы стащили с платформы орудия и начали выводить лошадей.
Я стою в теплушке, ожидая сходней. Лошади похрустывают овес, стуча беспокойно подковами в пол, отмахиваясь хвостами от мух. Амба, скосив темный глаз в мою сторону, прижимает уши, яростно крутя подстриженный хвост.
— Ну! Ну! — треплю я коня по крупу.
Амба тихонько ржет. Умная кобыла давно уже привыкла ко мне и разными лошадиными нежностями старается доказать, что она питает уваженье и любовь к моим рукам, в которых бывают и соль и сахар.
— Воевать будем, Амба!
Кобыла пошарила теплыми ноздрями по моему лицу и снова заржала, как бы желая сказать: «Ничего. Мы не будем трусами».
— Ну, ну, Амба! Не балуй! Тр-р-р-р!
Поправляя недоуздок, я услышал за стенами вагона топот ног и быстрые, негромкие слова команды.
Дверь вагона с грохотом поползла в сторону. Чей-то сдержанный шепот крикнул:
— Чехи!
* * *С высокой железнодорожной насыпи я увидел бескрайную степь с редкими деревьями далеко на горизонте. Белые облачка висели над степью; лиловые тени раскачивались, ползя по склонам травянистых курганов. Высоко вверху, в сияющей сини, невидимые глазу птицы захлебывались радостными песнями.
Из красных теплушек прыгали на рельсы красногвардейцы.
Приставив растопыренные ладони к глазам, они смотрели в степь.
