Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович

— С чем?

— С ковыряньем! Ковыряет его этот вальц для аппетита, и все тут. Все печальное — это буржуи выдумали.

— А как же солдатские песни? Они ведь сплошь печальные.

Евдоха растерянно мигает глазами:

— В-верна! Значит, не буржуи. Но безусловно я ничего не понимаю в этом.

Когда в казарму к нам приходят политические руководители, мы пытаемся разрешить волнующие нас вопросы, но увы — безрезультатно. Политруки не интересуются ни музыкой, ни песнями.

— Рано об этом, товарищи! Вокруг лежат более насущные вопросы. Да, по совести говоря, не случалось задумываться над этим.

— Не знаете, значит?

— Нет… Но, во всяком случае, с плеча не разрубишь такого вопроса. Чтобы судить о музыке, надо знать ее. А если вальсик вам не понравился, так это еще ничего не значит… Впрочем, надо поговорить в губкоме.

Однажды к нам привезли блестящий, отлакированный рояль. Его поставили в углу. Потом пришла женщина с напудренным носом и сказала:

— Мне передали в губкоме, что вы интересуетесь музыкой. Я буду проходить с вами курс. Но придется начать нам с гамм. Вам это не слишком понравится, я думаю, однако…

Мы растерянно переглянулись.

— Собственно говоря, — выступил вперед Вася, — учиться не мешало бы… Сколько, между прочим, надо лет… Ну, чтобы играть?

— Чтобы хорошо играть — нужно учиться лет семь.

— Не подходит, — переступил с ноги на ногу Вася, — да мы и не просили учителя.

Женщина с напудренным носом почему-то испугалась:

— Но как же… Мне сказали… вы подумайте… Может быть, со временем… Паек я все равно уже получила.

— Вы можете объяснить нам музыку, — спросил Евдоха, — почему печальная и почему веселая?

— Печальная? Ну, если человеку тоскливо, он сочиняет печальную музыку, а если весело — веселую.

— А почему один всегда только печальную, а другой — веселую? Вот в трактире «Уют лихача» музыкант один ходил. Так ни за какие деньги, бывало, не играет веселых песен. А играл он больше… забыл я фамиль-то… какого-то одного сочинителя…

— Ну, разве можно судить по музыке в трактире…

— Звиняюсь, — перебил Евдоха, — я это уясняю великолепно, но я к тому хочу сказать: стало быть, есть такие, которые сочиняют одно веселое, а другие — печальное.

— Вы не любите печальной музыки?

— И никто не любит!

— Но почему?

— Тоску нагоняет печальная-то!

— Бывает же тоска, облагораживающая человека, — пояснила женщина — бывают страдания, через которые человек идет к счастью. Сильной радости не может быть у человека, если он никогда не знал глубокой печали.

— Я понимаю, — кивнул головою Евдоха, — выходит, что у буржуя в жизни не случалось этой тоски, так он свою порцию музыкой получал.

— Ни буржуи, ни пролетарии тут ни при чем! — проговорила женщина обиженным голосом. — Музыка стоит выше классов. Она общечеловечна. Она понятна и бедняку и богачу. Ее поймет и русский, и американец, и негр, и китаец.

Она села за рояль.

— Слушайте!

Худые пальцы с молниеносной быстротой помчались по клавишам. Рояль загудел и грянул весенним, радостным громом. Казарма наполнилась солнцем. В углах, под топчанами, с потолков и с подоконников помчались шумные весенние ручьи. Запахло почками и влажной землей. Слушая музыку, мне хотелось петь, размахивать руками, кричать, дурачиться.

Мы схватились за руки и начали петь. Подмигивая смеющимися глазами, мы орали всякую чепуху, притоптывали ногами. Шпоры на сапогах звенели малиновым звоном, и оттого казалось, что под ногами у нас хрустит мелкий и колкий весенний лед.

Музыка оборвалась.

— Ну, что? — повернулась к нам женщина.

— Хорошая песня, — ответил за всех Евдоха, — как вы играли, вся душа во мне перевертывалась. Вы нам и слова уж дайте. Мы в бой повезем эту песню. Под такую музыку буржуя резать в самый аккурат.

Женщина опечалилась.

— Странно, — пробормотала она. — А слова этой песни такие: кругом весна, цветут цветы, все смеется, все улыбается. Люди протягивают друг другу руки и, обливаясь счастливыми слезами, кричат: «Братья! Любимые!»

— О! — обрадовался Евдоха. — Ну, точка в точку и я так понял. Вы играли, а я и думал, как говорите вы. Хорошая песня. Жалко — слова нескладные. А ну-ка, еще чего-нибудь насчет объединенья пролетариев.

Женщина играла несколько часов. Но ничего уже больше не понравилось нам.

— Первая самая лучшая! — сказал Волков. — А в этих шуму много, а мотива не слышно. Там хоть и шум, да только к месту он. Сыграли бы ее напоследок.

Женщина опять заиграла первую песню. Мы опять стали пристукивать шпорами и подпевать. Евдоха, зная слова, старался перекричать всех:

— Весна, весна-а-а… Плачу я, бра-ат-цы-ы… Ох, и печально же вам ж-и-ить… А цветы цветут себе для буржуев…

Призываю, бр-а-атья, всех вперед. Будем би-и-ить проклятого бур-жу-у-уя…

Прощаясь, музыкантша сказала:

— Я все-таки буду к вам ходить.

— Ходите!

— Вы сами можете не учиться играть. Это не обязательно. Но учиться проникновению в музыку вам следует.

Она приходит по вечерам и играет на рояле. Мелодии, которые нам нравятся, она проигрывает по три-четыре раза. Всякий раз, когда мы слышим эти мелодии, мы узнаем их и радуемся им, точно старым знакомым.

— Что это?

— Персидский базар, Моцарта!

— А-а!

— Хороший мотивчик! Занятный! Будто узлами весь перевязан.

В губкоме нас спрашивают:

— Ну, как с музыкой?

Мы отвечаем:

— Учимся проникновению!

За окнами — буран. На улицах безлюдно. Улицы тонут в черной мгле. Где-то трещат заборы. Люди обрывают доски и тащат их к себе, растапливают печки и на ружейном масле жарят оладьи из картофельной шелухи и макухи.

Мы только что вернулись с облавы. Помогали милиции ловить шайку бандитов. Мы сидим, согреваясь горячим чаем.

— Я полтора часа вас жду! — обижается женщина с напудренным носом.

— Бандитов ловили! Некогда было!

— Поймали?

Женщина смотрит на нас широко открытыми глазами.

— Ага!

Она играет Шопена. Его мы узнаем. Остальных путаем. Почему запоминается Шопен — мы объяснить не можем.

Нашу музыкантшу зовут Лидия Михайловна. Она предлагает нам изучать литературу:

— Если вы скажете товарищу Зорину, вам завтра же пришлют инструктора.

— А есть тут в городе?

— У меня есть знакомый один. Очень опытный, старый критик.

— Что это за штука, критик?

— Критик — это человек, который хвалит или ругает книги.

Мы расхохотались.

— И деньги платят за это?

— Платят!

Евдоха покачал головой:

— Каких занятий только не было… бесполезных.

Лидия Михайловна обиделась.

— Странные какие вы все!..

— Смешно, — сказал Маслов, — ну как же так? Ходил бы я, к примеру, по мастерской, да и нахваливал всех или ругал бы кого там… А мне что же? Деньги за это? Это вы странные! Книгу-то писать тоже, поди, работа. Вон они какие толстые бывают. Подвигай-ка рукой. Ну, а тут является чтец и говорит: не нравится. А ему за это — цоп, да катеньку, а может еще большую сумму.

— Вы слишком упрощаете, товарищ! Критик разъясняет книгу. Вот это, говорит критик, — хорошо. Это, говорит, плохо.

— И неужто верят ему?

— А как же?

— Мошенничал народ! — сердито плюет Маслов. — Как же это можно одного человека слушать во всем? А может, сам-то он первейший идиот в свете?

— Разрешите, — вмешивается телеграфист Желнин, — я хочу сказать, что критика, конечно, нужная вещь. Но товарищи правы, когда смеются. В самом деле: для кого это важно — понравилась такая-то книга критику Иванову или не понравилась. А что нам до того, что она не нравится ему? Максима Горького ругают критики, а я его всех выше ставлю! Горького-то многие критики и за писателя не считают, а жена моя плачет над ним. При социализме не будет критиков.

— Напрасно, товарищ Желнин, — краснеет Лидия Михайловна, — критика помогает понять красоту… И обычно критиками бывают наиболее развитые люди; если не будет критиков, как же люди будут знать, что следует прочитать, и мимо чего можно пройти.