Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович

Прошло таким манером дня три… Хожу я в эти дни, дорогие товарищи, с растревоженной душой, а на свинюшник даже глазом покоситься не смею. Ведь опасность на себя накладывал. Чужому человеку боюсь в глаза глянуть… Для царя ведь гостинцы-то припасены. Ясно ведь.

Сна лишился за эти дни, а дело-то пошло дальше.

Прихожу я как-то от тестя домой, а дома у меня кавардак полный: смотрю, комнаты не комнаты, а дым коромыслом и опять та же компанья, а у Саньки в руках громадный сверток.

Дрогнули у меня коленки при виде этого кулька и в голову мысли полезли.

«Ну, — думаю, — опять машинка… Опять прятать надо».

А Санька, как есть подшофе сильном, орет благим матом:

— Ва-а-аня, дру-уг, выпьем.

— Что ж, — говорю, — за бутылкой пошлю.

— Брось, — говорит Санька. И как почал кульки развязывать, так я себе сразу уяснил, какая в кульках церемония с градусами… Ну, скажу откровенно, пил я в свою жизнь, но так еще ни разу не упивалея… Свиньей сделался…

Помню, песни орал, целоваться лез и просил, чтоб взяли меня в партию буржуев истреблять.

Жена в слезы, а я ору как оглашенный:

А в самый пыл разгара берет меня под руку рыжеватенький Точкин и говорит:

— Спрятанное цело у вас, товарищ?

Но вот подумайте вы, как я ни был пьян, однако и виду не подал, что знаю о чем-то. Думаю, черт их знает, — может, испытанье хотят сделать еще, и отвечаю ему:

— Ничего не знаю, товарищ Точкин!

А он опять, и уже встревоженным голосом:

— Да вы только скажите: цело ли у вас?

— Не понимаю, о чем говорите!

— Да все о том же! — кричит он мне.

— Ей-ей не знаю… Вы, — говорю, — позовите Саньку Погорелова, потому без него я что-то плохо вас понимаю.

На разговор наш повернулся Санька и, разобрав дело, говорит мне:

— Ты не бойся. Если у тебя цело, так и говори — цело.

— Ну, — говорю, — если так, то цело у меня все до основания и лежит закопанным в надежном месте…

Теперь вы слушайте, какой конец-оборот получился из этого дела. Взяли они, значит, свои материалы и рано наутро поехали в неизвестном мне направлении. И что же вы думаете, — не прошло трех дней, как читаю я в газетах о поимке трех налетчиков-бандитов, при которых найдены два оцинкованных ящика с золотыми вещами и другими ценностями…

Читаю, а в глазах у меня — рябь и круги зеленые, а как прочел фамилию: Александр Погорелов, так в душе моей как будто какой клапан закрылся…

И ничего мне не дорого было, дорогие товарищи, но главное — обидно: почему свой же брат рабочий совершил надо мною такой постыдный обман?

Так с тех пор ни к какой партии не могу подойти близко.

— Партия-то при чем тут?

— Хоть и ни при чем, а не могу… Претит меня.

Вчера выехал на фронт последний красногвардейский отряд левых эсеров.

— Ну а мы? — спрашиваем мы командиров. — Солить будете?

— Э, бросьте! Гимназисты вы, что ли? Надо будет — поедете. А сейчас продолжайте свое дело. И вообще, если уедете на фронт, так в городе — в случае чего — ни одной воинской части. Вот сформируем новый отряд, тогда — валите.

Глава XVIII

Среди людей, вновь влившихся в отрад, особенно выделяется еврей Бершадский. Похож он на ярмарочного торговца. Плутоватые глаза не уставая шарят по сторонам, до всего дотрагиваются, все прощупывают, все обнимают.

— Беспокойный человек! — определил Бершадского Евдоха.

— Трясучка! — осудил толстый Бобурин.

Первые дни он никому не нравился, но вскоре мы стали ходить за ним табуном, с раскрытыми от удивления ртами. Матюгался Бершадский до того красочно, что многие нарочно поддразнивали его, а Волков так даже записывать начал в книжечку кое-какие его загибы. Но кроме того, нас поражал Бершадский неожиданными, не слыханными поговорками.

— Бершадский, побрился бы ты!

— Чтобы чирьи порезать и заражение крови схватить? Ну, ну! А я так думаю: лучше еврей с бородой, чем борода без еврея.

Были у него десятки поговорок, которые он рассыпал походя:

— Кто много говорит, тот много ошибается!

— У меня столько денег, сколько у набожного еврея свиней.

— Кому везет, тот и по льду плывет.

— Дают — бери, берут — кричи.

— Везде помощь хороша, но не у миски.

— Плюнул кверху — на лицо получишь.

— Когда бедняк ест курицу, значит, болен: он или курица.

— Козел страшен спереди, лошадь — сзади, а глупый человек со всех сторон.

— Как это ты придумываешь ловко? — спрашивали у него.

— У нас в Одессе хуже не выдумывают.

— А сам ты какой будешь?

— Сам-то? А какой угодно. Профессор по портняжному делу, ассистент по квасоварению, могу лудить, паять, делать американскую замазку, могу быть сапожником из Парижа… Всего сразу не расскажешь.

— Ловкий, значит, ты…

— Царь-батюшка сквозь обруч учил прыгать. Без этого еврею не прожить было.

— А в Красную гвардию зачем попал? — спрашивает Мельников.

— А ты зачем?

— Вот на…

— Ну-на! Мы все от этой «на» записались.

— А не сразу почему?

— Сразу-то родятся русские, а мы, евреи, думаем девять месяцев: родиться или не родиться.

Все захохотали.

— А Мельников — он сразу, — пытается кто-то острить. — Пока батька с маткой спят с устатку, он родился и самовар раздуть успел. Вставайте-ка, родители. Полюбуйтесь сынком.

— А сам ты здешний?

— Сам из Киева я, товарищи.

— Эка, забежал откуда.

— Чем тебя в Киеве смазали?

— Да вот, понимаете, выступал я немножко насчет политики. Не совсем чтобы за большевиков, а около. Ну, немножко дрался, с кем надо. А тут петлюровцы. Здравствуйте, бабушка. Гроб вам принесли. Утром гляжу через окно на температуру, а вместо температуры гайдамаки по двору ползают. Ну, принял я себе аспирин от нервов и лег на кровать. Только засыпать начал, — слышу: бам, бам. Ну, войдите, говорю, если вам так хочется. Вваливаются два хлопца. Морды глупые до рвоты, вроде кобылячьего заду. Хотя, что ж, думаю, не замуж мне за них выходить. Пускай существуют на свете. Так я, думая, стою, а они меня страшивают: «Бершадский здесь живет?» — «Нет», — говорю. Я, знаете ли, на всякий случай никогда не говорю, что я Бершадский. «А где?» — спрашивают. «Если, — говорю, — вам Моисея (а меня Моисеем звать), так я его через минуту вам приведу. Может, вы его заставите отдать мне сто карбованцев». — «Тащи, — говорят, — его. Мы ему, жиду, покажем цацу». Ну, я и пошел себе. Конечно, интересно бы посмотреть, что за цаца. Но, думаю себе, весь век без цацы жил и дальше проживу без нее… Ну, и удрал с божьей помощью!

— А ты в бога своего веришь?

— Почему в своего? Возьмите его себе за кусок сахару. Хотя в бога верю! Скучно без бога. А бог у меня веселый. Показать?

Спустя неделю Бершадский принес скрипку, и неожиданно маленькая и черная от старости скрипка родила большой оркестр. Фрезеровщик Павлов вспомнил, что он тоже музыкант, и притащил в казарму гармонику. Маляр Баранов достал из сундучка дудку, которую увез из полкового оркестра царской армии. Маслов притащил балалайку.

Жена телеграфиста Желнина подарила мандолину. Отец и Евдоха раздобыли заслонки и с увлечением заменяли барабан.

Вечером — в казарме дым коромыслом. Мы поем песни, помогаем оркестру свистом, слушаем и смеемся. Мы не любим печальной музыки. Вальсы всякие мы слушаем рассеянно, а иногда требуем:

— Прекратить!

— Давай веселую! Где штобы шуму побольше!

Особенно не любит вальсы Евдоха.

— Плешь это, а не музыка! И зачем только допускали такую. Кишки заходятся, пока слушаешь, не понимаю, как люди удовольствие находили.

— Говорят, и деньги платили!

— А я думаю так, — размышлял Евдоха, — тешили, тешили себя буржуи веселой музыкой — надоело. Ну, и придумали с ковыряньем.