Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович
— А шагать-то для чего?
— Шагать нужно во как. До зарезу это полезное дело. Да и не шагаете вы, а прилаживаетесь один к другому. Будто части машины. Не могу я этого объяснить вам, как следует. Язык у меня суконный, но если кто не понял меня, пускай на совесть поверит. А если понял кто, пускай товарищу растолкует. Может, понятнее будет. А теперь — валите обедать.
* * *Дымятся котелки. Отряд наступает на горох с бараниной, на гречневую кашу с подсолнечным маслом. Вместе с нами обедают наши матери, жены и малые ребята.
Сначала Перминов решительно восстал против «бабья», но его никто и слушать не захотел:
— Бро-ось! Все равно ведь остается в котлах…
— А дома паек целее будет. Уедем, так пригодится еще.
Перминов махнул рукой:
— Банда вы, а не армия!
Но сегодня Перминов «снизошел». Сегодня он решил «заметить баб». Приладившись с котелком к «семейному столу», Перминов держит такую речь:
— Мужья ж у вас, молодки! Не мужья, а сплошная нация!
Это слово Перминов считает самым оскорбительным словом. Оно, кажется, означает высшую степень презрения.
— Чистая нация! — вздыхает Перминов. — В первом бою, как медные котелки, погибнут.
— Чего ж так, товарищ? — улыбается жена Попова, рабочего железнодорожных мастерских.
— Учиться не желают! Каждый себе думает: я ли, не я ли, все на свете знаю. А в бою, как курят, изничтожат.
Бабье встревожено. Многие перестают есть, испуганно глядят на Перминова. Мать с недоумением смотрит на отца, затем переводит глаза на меня.
— Как же так не желают?
— А так, — с беззаботным видом отвечает Перминов, — не хотят да и только. Нас, говорят, никакой снаряд не возьмет. Мы, говорят, и стрелять-то не будем, а с голыми руками пойдем.
Красногвардейцы посмеиваются:
— Заливает он!
Но бабье всполошилось не на шутку. Мать ни с того ни с сего хлоп отца по лбу ложкой и ну реветь:
— Вечно ты с дуростями со своими. Всю жизнь прожил, как не люди, и тут выкомаривает на свой лад. Убьют дурака, что тогда будешь делать?
— Ах, курья нога! — закатывается от смеха отец. — Да ведь шуткует он. А ты и поверила ему. Ты бы посмотрела, дуреха, как я сегодня в тире… Из пяти четыре в самый центр влепил. Я тебе и с гранатами управляюсь теперь.
— А ты не вкатывай бабе! — останавливает Перминов. — Сам, небось, знаешь, о чем разговор ведется. Вы, бабы, поднажмите на них, не то ваших мужьев в кисете вернут с фронта.
И пошло. И поехало.
Бабы ругаются, плачут, а мы сидим и хохочем. Приятно все-таки, что жалеют тебя. Значит, не плохой ты человек. Нужный кому-то.
— Эк, мокреть-то развели! — заливаются красногвардейцы.
— И полов мыть не надо!
— Без калош и шагу не сделаешь!
— Сразу тебе и ревматизм в коленках.
А бабы головами покачивают:
— Кобели вы, кобели! И чего смеетесь, сами не знаете.
Васина бабка поднялась и сказала, вытирая рот:
— Пустомели вы! Начальники-то, поди, не плохого вам хотят, а вы пустомелете попусту. С вами, ить, начальники пойдут. Слушать их надо вам, а не то, чтобы ржать жеребцами. И сами погибнете, и нас погубите, спаси господи.
— Ну и бабка! — заржал Волков. — Рассудит, что Ленин. Вот митинг-то, язви его.
* * *Спустя несколько дней сияющий Перминов шагает впереди отряда, точно начищенный самовар. Оглянется на миг, сверкнет лицом и улыбнется.
Мы идем плечо к плечу, отбивая ногою крепкий шаг. Пояса у нас подтянуты, винтовки на ремнях. Смотрим «в затылок переднего». А шаги, точно многотонный пресс, падают гулом на мостовую.
— Гох, гох! Гох, гох!
Прислушиваясь к ударам, я тихонько подсчитываю.
— Ле-вой! Ле-е-вой!
Ошеломленный обыватель грудится на тротуарах, с удивлением глядя на стройные ряды красногвардейского отряда. До нашего слуха доносятся слова:
— Немцы!
— Из пленных набрали!
— Русскую шинель надели, а рожу все равно ведь не прикроешь.
— Рожи немецкие.
Тогда Волков на чистейшем русском мате кричит:
— Сами вы… немцы немаканные!
— Во-олко-ов!
Окрик начальника отряда восстанавливает нарушенный порядок. Волков с ожесточением «дает ногу».
* * *Закинув руки за голову, Волков лежит на топчане. Шевеля пальцами ног, он спрашивает, ни к кому не обращаясь:
— Ну, расколотим генералов? А дальше чего?
— Дальше будем жить без господ. Свое рабочее государство построим.
— Да не про это я. Мне интересно, что еще дальше имеется.
— Устроим социализм дальше. Слыхал вчера, какая это полезная штука.
— Во, балда! Мне как раз с этого места и нужно дальше.
— Ну, дальше что ж? Поживем всласть, да и детям светлую жизнь оставим.
— А дальше?
— Дальше помрем!
— Ну… это обидно даже слушать. Как это помрем?
— Помрем, и все тут!
— Нет, врешь. Так, брат, не годится.
— А как же по-твоему?
— Как, я и сам не знаю… Но не согласен с тобой.
— Говоришь ты, сам не зная чего.
— Говорю тебе мысли, балда. Думать я теперь стал. Раньше, бывало, живешь и живешь. Ну, думаешь, помру, похоронят.
— А теперь не помрешь?
— И теперь помру, но почему-то, братцы, перестал я верить в нее. В смерть, то исть.
— Врежут на фронте, так поверишь.
— Это пустое! Об этом я и не думаю…
* * *Дела не ладятся.
Украина занята немцами. На юге лупят нас генералы. Почти половина заводов стоит. Нет сырья. На железных дорогах — буза. Вместо хлеба населенью дают макуху да махорку. Нет соли, нет мяса, нет картофеля. Ничего нет. Вместо баранины мы получаем конину. Красногвардейцы после обеда ржут, как лошади:
— И-го-го!
— Го-го-го-го!
Железнодорожник Попов начинает в таких случаях ругаться:
— Черти вы! Через сто лет книги будут писать о вас, а вы вроде коблов держите себя. Никакая вы не революционная армия. Босота вы и ничего больше. Вона у французской революции гвардия была. Красота! Сколько книг написали при нее. А про вас что станут писать? Как по-жеребячьему ржали!
— А ты расскажи про французскую. Может, и мы станем героями.
— Французская гвардия была сознательной, — говорит Попов, — по-жеребячьему они, безусловно, не ржали. Читаешь про них и удивляешься: до чего это сознательный был народ. И слова были у них красивые…
— Пустое ты болтаешь, Попов! — поднимается с койки сутулый кочегар Маслов. — Будто так уж важно для человека, как он выражается. Дело не стояло бы — вот штука в чем. Возьми министров разных. Без пожалуйста не встают и не ложатся. Куда вежливее можно? Ну, а какой мне толк от их вежливости, когда сами-то они сволочь на сволочи. Был у нас хозяин на заводе. Вот бы тебе посмотреть на него. Такой был вежливый, что не продохнуть даже. Вы, — спросит бывало, — недовольны, значит? Так зачем мы будем упрекать друг друга? Вы идите на другой завод, а я на ваше место другого возьму. Расстанемтесь, говорит, друзьями. И руку пожмет, и с ласковостью коленом под зад пихнет. Вот тебе и вежливость. А по-моему, который человек на словах вежливый, тот непременно с гадостью на уме. Мы-то знаем таких сачков. Ты делами будь вежлив, а слова — это пустое. Буржуи эту вежливость и выдумали, чтобы от нас отличаться. А что от буржуя идет — ненавижу!
— Потому и ненавидишь, что сам ты неприличный человек. А я давно подметил, — замечает Попов, — как только чего не хватает человеку, то для него и плохим становится. Да и не то чтобы — зелен виноград. Злится ведь… Неприличный ты, Маслов. Воздух портишь…
— Я в миру не затем, чтобы держать себя прилично… Да и нет ничего этого. Нигде не продается твое приличие. Ай забыл, как жил?
— Жил я неважно!
— Сам не знаешь, как жил, а я скажу. По-скотски ты жил. Но пожился. Думал: ну, все-таки кое-как живу. Есть, мол, и такие, что поплоше существует.
— К чему ты это?
— А к тому все… Был у меня братец, Колька. Ну, и сделал он что-то, нашкодил, одним словом. А был он во флоте на военной службе. Короче — пришлось ему удрать в Америку. Батька мой старовер, каких поискать надо. Первым начетчиком слыл в Рогожниках. Батька, конечно, сокрушается; как, дескать, Колька в этой Америке. И Бога, дескать, забудет среди скобленных рыл. И пропадет-то, и с веры собьется. Уж и не помню толком, чего там еще городил. Присылает письмо и свою фотографию. Смотрим, рожа — поперек вдвое шире. Костюмчик — не хуже господского. На голове шляпа-панама, и сорочка сияет под галстуком. И пишет Кольша, что зовут теперь его мистером, что по-русски значит — господин, а работает он на заводе. Прочитал я письмо и чувствую, провалилось во мне что-то. Короче говоря, вижу, что иностранные капиталисты заботятся о своем рабочем не хуже, чем хороший деревенский мужик о коровах заботится. И стало горько мне. Ну, думаю про себя я: эх ты, думаю, мерин ты, мерин сивый. У какого ты, думаю, паршивого хозяина живешь. И вот представилось мне, будто стою я, мерин сивый, в грязном дворе и через плетень в чужие дворы смотрю. А в чужих-то, в соседних дворах бродят такие же мерины, да только вымытые, да и чистые и с лентами в гривах, а хозяева их похаживают да сахаром покармливают. Выпил я тогда сороковку и пошел к своему хозяину. Чего, говорит, вам? А так и так, говорю. Сахару желаю и ленты в гриву. Ну, отправили меня, безусловно, в психиатрическую больницу… Не говори ты мне насчет приличностей. Не люблю я этого.
