Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович
— К чему же это он?
— Да, видишь, случилась со мной такая мура. Гулял я на Масляной, ну и захлестнуло… Так я упряжку возьми да побоку. Сплавил, короче говоря. «Ты?» — спрашивает англичанин. «Я», — говорю. «Ты, — говорит, — вор». — «Не вор, — отвечаю. — загулял. А уж как гулять начну, так мне не то что упряжки, самого себя, — говорю, — не жалко». Думал, прогонит. Однако обошлось. Только деньги высчитал за упряжь. Ну, а тут случилось потерять ему деньги. На дворе и потерял-то. Поднял, а голова кругом. И не сосчитать, сколько их. Тыщи.
— Отдал?
— Ну, а как же?! Прождал два дня и понес. Нате, говорю. Вами, кажись, обронено. «Когда, — спрашивает, — нашел?» — «Дня два, — говорю, — да все позабывал отдать вам». Англичане, скажу, крепкий народ, но этот не выдержал. Заревел. «Никак, — говорит, — не пойму я русских. Упряжку пропил, а тысячи обратно возвращает…» Ну, промолчал я. Да и что говорить мне? У них за границей, я полагаю, все на деньги рассчитано. За дружбу — доллар, за совесть — доллар, за любовь — доллар, а мне мое удовольствие миллионы стоит…
— Честный ты!
— Честность — пустое. Честность это буржуи выдумали, чтобы не обманывали их. Себя, говорю, тешил, а не честность.
Неподалеку кто-то говорил злобно:
— Это они-то голодают? Вот важность. А я и в сытое время лучше не ел. Ничего им не сделается. А подохнут — туда и дорога. Сами же довели Расею до этого.
— Ты, Янка, спишь? — спрашивает отец.
— Чего тебе?
— Так просто… Интересно, чего там мать наша подумывает.
* * *Утром пришел в казарму странный человек. Был он какой-то неуловимый. Глаза прятал. Смотрел в сторону. Разговаривал глухим голосом.
— Я говорить не буду долго, — обратился он к нам, — кто понимает — это одно, а кто не понимает — другое.
Он вынул из кармана пачку белых билетов.
— Подходи, кто желает записаться в большевики.
Мы встали в затылок.
Туманный человек, не глядя на нас, вписывал в билеты фамилии подходивших и, дергая носом, подгонял:
— Следующий. Фамилия?
— Назаров. Илья Семенович.
— Родился?..
— Так точно.
— Да год, год…
— 1890. Не помню только: апрель, август.
— Ладно. Следующий!
Получившие билеты молча смотрели на них, потом завертывали бережно в платки и тряпочки и прятали за пазуху.
Получил и я партийный билет.
Последним потянулся было за билетом монах «Всех скорбящих», но Евдоха отвел его в сторону.
— Рано еще тебе. Отойди!
И сказал, указывая на монаха:
— Этому повремени давать. Проверить надо.
Странный человек кивнул ему в знак согласия и, сложив оставшиеся билеты в карман, упал головой на стол. Оглушительный храп тотчас ударил в стекла.
Переглянувшись, мы молча вышли, стараясь не шуметь, осторожно ступая на носках.
* * *Нас обучают во дворе архиерейского дома.
К моему великому удивлению, я получил винтовку, совсем не похожую на ту, что я держал, охраняя банк. Была эта винтовка ладная, с другим штыком и очень удобная для действий. Я сказал об этом обучающему, молодому парню с веселыми глазами.
— Ерунда! — ответил парень, выслушав меня. — То была у тебя берданка, а это скорострельная трехлинейная винтовка на пять патронов. Встань-ка в строй да не шевелись без дела. Я сейчас все это объясню.
Нашего начальника мы еще не видели. Он мечется по городу, отыскивая броневики, пушки, пулеметы, гранаты и еще какие-то штуки, без которых, как говорит Назаров, и война не война.
Военному делу нас обучает бывший ефрейтор Перминов, широкоскулый парень с голубыми веселыми глазами. Он крепко сбит и ладно скроен. Ходит высоко держа голову, выпятив грудь колесом. Перминов терпелив, но все-таки нет-нет да и пустит матюга по нашему адресу:
— Коровы, холера вам в бок. Ну кто же так ходит?.. Солдат должон шагать с бодростью. Голова — в небо, грудь — в горизонт. Чтоб земля под ногой гудела. Видом должон врага устрашать. А вы будто купцы на прогулке, будто с холодным пузом после горячего чая прогуливаетесь.
Евдоха переступает в строю с ноги на ногу.
— Э, милый человек, — говорит он извиняющимся голосом, — нам бы попадать из ружей научиться, а эти маршруты ни к чему.
— Я тебе не милый человек, а товарищ командир, — сдвигает брови Перминов, — и опять же в строю разговоров не положено. Строй — святое место. Команда подана — значит замри. Стой, будто ты умер. А насчет ружей — забывать надо, ружье — это белку стрелять да баб пужать. Не ружье у тебя в руках, а трехлинейная нарезная винтовка, образца 1896 года со скользящим затвором и магазинной коробкой. Запомните, ребята.
— Сам ты ребята! — тихо говорят сзади.
Особенно противно заниматься шагистикой. Паскуднее этого занятия, нам кажется, и на свете нет. Тайного смысла маршировки никто из нас не понимает, а старые солдаты, как бы нарочно, шагают так, что Перминов, глядя на них, бледнеет и зеленеет.
— Ну как вы ходите? Из кабака, что ли, претесь? На свиданье пошли?
Мы молчим, но, когда подается команда «оправиться», Перминова осыпают упреками, ругают матом и щуняют всячески. Рыжий лохматый солдат Волков демонстративно плюет и растирает плевок огромным сапогом.
— Тьфу тебе! — злится Волков. — Задурили твою голову в царской, так ты и нас обдуряешь тут. А знаешь, для чего эта маршировка требовалась?
— Для парадов! — кричит Савельев.
— Именно для парадов. Генералов чтобы тешить. Я, брат, может, не хуже тебя выдрессирован в царской, а сейчас — пошло оно к чертовой кобыле под хвост. Важно стрелять толково, ну, еще рассыпной строй, а эти шаги оставить надо.
Не интересуясь маршировкой, мы охотно обучаемся стрелковому делу, а вечерами добровольно изучаем пулемет и гренадерское искусство. Тут уж Перминову помогают и старые солдаты, побывавшие в царской армии, и помогают так усердно, что мат гремит во всех углах, точно ураган:
— Балда ты, балда! Это ж пароотводное отверстие, а я тебя прошу показать надульник.
«Самочинное» начальство лютует:
— Как наматываешь? Портянка это тебе? Это ж сальник, оглобля, а не что иное!
— Фу-ты, как ругаешься! — морщится Евдоха, занимающийся под «командой» Волкова.
— Нас, брат, били за это! От ругани же у тебя ничего не отвалится, но польза тебе выйдет большая. Сальник, брат, не научишься без этих слов обматывать. А без сальника и пулемет не пулемет, а вроде фарьи. Ты вот смотри. Нитка кладется по желобу ствола. Кладется ровными рядами, да чтобы сальник не выступал из желоба, ни-ни! Туго мотать ни к чему совсем. Задержки при стрельбе получаются. Но опять же и слабо не годится. Слабо если намотаешь, — вода потечет из кожуха. А без воды — мура дело.
Потом учителя и мы садимся пить чай, но и за столом не прекращается военное обучение.
— Пулемет — дело тонкое, — говорит Волков. — А на германском фронте был у нас такой случай. Полезли на нас под Грубешевым немцы. Подолбили, конечно, снарядами спервоначалу, а потом и поперли. Ну, можно сказать, серьезный народ. Солдат к солдату, будто на подбор. Австриец, тот хлипкий. Тот больше виду подает, что воюет, а как что — так руки кверху тянет. Сдается. А немцы — те бьются. Ну, мадьяры еще хорошо дерутся. Только бестолково как-то. А немец — первый тебе воин. Он и в штыки тебя примет. С ним ухо востро держи.
— А верно, что русские штыками держались?
— Правильно говорят, — дует на блюдечко Волков, — что, что, а тут уж наша кобылка показывала себя. Уж на что, говорю, крепкие немцы, но и те не любили русского штыка. Да ведь и то сказать, он пьяный наступает, а ты тверезый. Ну, и валишь, бывало. Да и народ стервенеет. А нашего брата разозли, так он с дубинкой на медведя бросится.
— Вот румыны — те совсем поганое войско! — вставляет Савельев, тоже старый солдат. — Румын и за войско почитать нельзя. Помню, пригнали нас в Румынию, а они уже на краю сидят со своим королем. Букурешти — нуймаешти. Столицу, значит, свою профукали в два счета. И все остальное отдали в первый месяц. Смехота, а не армия. Кабы не русские, уж и не знаю, куда им бежать оставалось.
