Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович
Отец чертовски гордится этим.
— Видал, — кричит он мне, когда паренек уходит, — всего-навсего к пятерым ведь Зорин-то приставил. Пять на весь город имеют собственных агитаторов.
— Нашел чем гордиться. Может, вы пятеро самые худшие — вот и дали вам наставников.
— Ну да, — усмехается отец, — худшие. Где ж это худшие, когда мы все — мастер к мастеру. У каждого, брат, золотые руки.
Впрочем, вскоре отец перестает гордиться.
— Ах, курья нога, — смущенно покашливает он, — а ведь вправду ты догадался.
— Чего еще выдумал?
— Да про это… Действительно адиет выходит. Зорин-то раскусил, стало быть… Вот ведь плешь какая… А ты не смейся, балда не нашего бога… Тебе, брат, самому многое надо знать… Нет, ей-богу, — воодушевляется отец, — ты, брат, того… зубы скалить нечего… Я, брат, тебя впрягу…
— А зачем? Я не в партии.
— Ну-к, что ж, что не в партии… Да ты что? — сердится отец. — Я тебе кто? Чужой дядя с барок? Говорю — значит, нужно. Какое твое собачье дело рассуждать. Придет сегодня товарищ и — будьте любезны. Смотри у меня.
— Ф-ф-ф, напугал!
Однако после двух-трех бесед с «товарищем из партии» я начинаю входить во вкус.
Щупленький зеленый паренек до того толково объясняет все, что я за несколько вечеров почувствовал, как ясно, как отчетливо и понятно становится для меня все окружающее.
Точно шабером по мозгам прошлись. Смутные понятия о буржуазии, о пролетариате, приобретенные мною у Васи, встали единой системой, поднимаясь к новому, ласковому, как слово «мама», к странному сверкающему слову «социализм».
Я почувствовал острое желание жить. Закрыв глаза, я прислушивался к горячим словам «товарища из партии», и новый, радостный мир вставал передо мною, переливаясь красивыми пятнами.
Я пытался рассказать обо всем Васе, но из моих запутанных и сбивчивых объяснений он ничего не понял. Тогда я втянул в кружок Васю.
Прошла неделя.
Как-то после того, как паренек ушел от нас, Вася глубокомысленно сказал:
— Н-да… Это говорит…
И добавил, растерянно улыбаясь:
— А я думал: все уже знаю…
* * *А жить становится трудно. Нет хлеба, нет даже картошки. Заводы отсылают в деревни бригады — выменивать железо, мануфактуру, обувь, посуду и платье на хлеб и другие продукты. Кинулись по деревням и одиночки.
Васина бабушка привезла мешок крупы, и мы перешли, как говорит отец, на куриное положение.
— Просмеетесь, — ворчит на это бабушка. — Спасибо за кашу говорите.
Шамкая беззубым ртом, она сердито, по-старчески жует, потом вытирает концом платка сухой рот и кладет в миску «добавок».
— Без каши насидимся еще…
— Чего так? — интересуется отец.
— Мужик жиреет, — сердится бабушка, — нахапали всего от помещиков и лютует теперь. Смотреть паскудно.
— Да, может, тебе показалось только?
— Показалось, — злится бабушка и, положив ложку на стол кричит: — Совести нет ни в ком. Бесстыжий народ стал. Мне, грят, бабка, это ни к чему твои юбки-разъюбки… Мне, грит, попугая в клетке представь, тогда и подкормишься. Тьфу, бесстыжие рожи!
— Неужто попугая?
— Врать для тебя стану на старости. Глянули бы, что в деревнях делается. Один даже роялю просил. Я, грит, за роялю два мешка крупчатки отвалю. Что ж, говорю, помирать нам. А помирайте себе с богом. Это мужик-то. А мы, грит, и без городу ладно проживем.
— Кулаки это, — вставляет Вася.
— Бедняки, они другое, наверно…
— Ну, уж не знают, чего бедняки говорят. Мне заходить до них без интересу было.
— Голодают?
— Не докладали мне, — злится бабушка, — а интересно тебе — сходи да поспрошай.
* * *Под Оренбургом появился какой-то Дутов. Говорят, идет против советской власти. А еще дальше, на Дону — старается повернуть все обратно Каледин.
— Беда, бабушка, — говорим мы с Васей, — опять царя посадить хотят.
— Ну, уж и вы тоже хороша власть. А ну вас, — отмахивается бабушка.
— Чего ж так?
— Подохнем, вот и все! Хлеб-то где он?
— Ну… Будет и хлеб. Не все сразу. Не мы порешили хлеб. До нас съеден.
— Ваша власть все одно, что у голого крестик. Ни молока, ни шерсти.
* * *Заводы останавливаются.
Фабриканты говорят, что нет сырья.
Инженеры ходят нахохлившись. На вопросы пожимают плечами:
— Что мы можем знать? Идите к хозяину.
Но хозяева точно сквозь землю провалились. Днем с огнем не сыскать. В кабинетах сидят «управляющие», но и они «ничего не знают».
Началась национализация заводов.
Меньшевики подняли вой. Со стороны смотреть смешно. Не то их самих грабят, не то родственников их обижают. Поддались на удочку меньшевиков и некоторые рабочие:
— Делаем-то что, товарищи? Не годится как будто?
— Ну и катись, когда не нравится.
— Да ведь…
— А ну вас к дьяволам.
— Хуже не было бы?
— Откуда ж это?
— Как справимся-то? Командовать кто будет?
— Инженеров поставим!
— Пойдут?
— А чего ж не пойти?
— Пойдут?
— Не будет, как с чиновниками?
— Ну, то ж совсем глупые головы. Инженер, он умнее!
* * *Инженеры остались. На другой день все они, как один, вышли на работу.
— Видал миндал?
— А ты не радуйся! Еще ничего не известно. Может, хозяин приказал им.
— Ну и чихать! Дело делает и — точка.
На нашем заводе рабочие, обращаясь к инженерам, вежливость такую развели, что многие покрякивают даже:
— Не слишком ли?
— Ничего! Маслом каши не испортишь. Народ интеллигентный. Для них уваженье — первее всего. Любят они это уж очень. А голова не отвалится, если я поклонюсь лишний раз.
— Вот дубье. Ты ж хозяин, да ты и кланяться?
— Неважно, что протяжно, было бы здорово. Пусть они почувствуют, что новый хозяин вежливее старого.
То, что все инженеры вышли на работу и работают как ни в чем не бывало, многих чертовски растрогало. Старый Маврин в припадке восторга обнял молоденького инженера Уханова и с чувством троекратно облобызал его:
— Милуша! Друг ты мне теперь на всю жизнь.
Но инженер Уханов, очевидно, не нуждался в дружбе старого Маврина. Он холодно взглянул на строгальщика и сказал нудным голосом:
— Очень рад, гражданин Маврин. Но только сейчас я попросил бы вас работать.
Холодно встречали попытки рабочих к сближению и остальные инженеры, а нашу вежливость они как будто приняли за врожденное холуйство. Тогда неделю спустя наш новый «хозяин» — литейщик Парфенов дал инженерам почувствовать «новое».
Придя во время работы в цех, он заметил инженера Уханова, читающего газету. Парфенов подошел к нему, взял газету и, положив ее на стол, сказал спокойно:
— Я думаю, что этот пример нехорош для рабочих. Глядя на вас, пожалуй, и все примутся газетки читать. Я извиняюсь, но, — пожал Парфенов плечами, точь-в-точь, как старый хозяин, — надо придерживаться общего распорядка.
Инженер Уханов вскочил, красный и негодующий, но, взглянув в спокойные, строгие глаза Парфенова, передернул пренебрежительно плечами.
— Вы не обижайтесь на меня! — глядя в упор, сказал Парфенов.
— Нет, нет, — забормотал инженер, застегивая тужурку.
Рабочие усмехнулись:
— Так-то лучше, пожалуй.
Однако дело не ладится. Простои становятся постоянным явлением. Стоят станки. Стоят цеха. Сырья нет. Запасы на исходе. Нового сырья достать невозможно. Железные дороги забиты армией, голосующей за мир ногами. Солдаты управляют паровозами, сами отправляют поезда, сами составляют эшелоны.
— Вот тебе и сырье! Привези попробуй. На горбу потащишь?
Отряды красногвардейцев, отправившиеся «на Дутова», увели из города последние паровозы. Проезжающие мимо эшелоны караулят «свои паровозы», и попытки отцепить их встречают вооруженный отпор.
— Катитесь вы к чертовой матери. Какое вам сырье?
После наших горячих доказательств объясняют нам мягче:
