Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович
Послушать рассказы матросов о питерских делах было заманчиво.
Пошли.
Перебежав улицу, мы остановились перед стеклянными дверями кинематографа. У дверей, под оборванной афишей, на которой была нарисована женщина с букетом белых цветов, сидел, развалившись на стуле, матрос, пощелкивая семечки. Он был черен от грязи и копоти. Белки глаз сверкали, точно куски сахара. Нижняя губа матроса была рассечена, кровяная корка запеклась на губе толстой коростой. На широких плечах ладно сидел распахнутый матросский бушлат с тусклыми медными пуговицами. Матросская бескозырка с золотыми буквами опускалась на широкий, выпуклый лоб.
Щелкая семечки, матрос обнажал ослепительно-белые зубы, лениво выплевывая шелуху на тротуар.
Мы встали перед дверью. Матрос оглядел нас с ног до головы.
— Ну? — сплюнул он шелуху на живот Васи.
Вася отряхнулся.
— Нам бы поговорить с товарищами, — взялся Вася за медную ручку двери.
Матрос спокойно снял его руку, затем, подбросив семечко, ловко подхватил его вытянутой губой.
— Как, то исть, поговорить? О чем поговорить?
Вася сконфузился:
— Интересуемся событиями…
— Та-ак, — протянул медленно матрос, с любопытством рассматривая нас. — А почему же это интересуемся?
— Странно, — пожал плечами Вася, — должны ж мы интересоваться все-таки…
— Это не дефект еще, — надвинул матрос бескозырку на самый нос, — а может, вы провокаторы? Может, вы отряд собрались взорвать? Кто вы, миндали такие? Откуда притопали?
Красный от смущенья, Вася протянул матросу партийный билет, но матрос, не взглянув даже на билет, отстранил его ленивым жестом.
— На то и поставлен часовой, чтобы не пропущать разную гидру. Ну, я тебя, к примеру, пропущу, — продолжал он словоохотливо, — а ты пойдешь да бомбу кинешь… К чему же часовой тогда?
— Видишь, билет у меня…
— А бомбу кинешь, кто будет отвечать? — продолжал матрос, увлеченный собственным красноречием. — Бомба, она без разбору лущит. Один ужасный взрыв и — пишите расписку.
— Обалдел ты, что ли, — рассердился я, — зачем нам своих-то взрывать?
Я говорил так, как будто у нас в карманах находились склады взрывчатых веществ. Матрос опять передвинул бескозырку на затылок, открыв испачканный копотью лоб и жесткие, торчащие щеткой волосы.
— Ну ж, народ какой бестолковый. По-вашему, значит, часовой поставлен для блезиру… Часовой, братишки, лицо неприкосновенное. Я вот разговариваю с вами, а по уставу могу стрелять, потому — не полагается разговоров с часовым.
Матрос, очевидно, смертельно скучал. Ему хотелось отвести в разговоре душу. Но мы не понимали этого. Вася сердился:
— Да что ты…
— Постой. Не лезь. Слушай, что говорю тебе… Ну, поставлю я такого сачка, как ты, на свое место. Сиди, скажу, и охраняй военный сон пятисот братишек. А ты пускать начнешь каждого. Какой же это порядок выйдет? Часовой на то и приставлен, чтобы мышь не проскочила мимо. А не то чтобы разные провокаторы… Какие такие свои?
— Ну, рабочие…
— Рабочие? — подозрительно оглядел нас матрос. Вид наш не внушал ему доверия. Он покачал головой. — По хлебу, что ли?
— Не по хлебу, а по станкам! — крикнул я, раздражаясь.
— Какие же, к примеру, станки? — недоверчиво усмехнулся матрос.
— А ну его — махнул рукою Вася, — идем, чего с ним разговаривать. Видишь, какой…
Матрос обиделся.
— Чего ж видеть тут должно? — запыхтел он.
— Ничего… По каким станкам, да кто, да что… Ну, а скажу я, так поймешь ты? Ну, токарь я. Ну. Понятно тебе? — вызывающе крикнул Вася.
— Токарь? — обрадовался матрос. — А мы это проверим в два счета. Токарь, значит, ты? От своих слов не отопрешься?
— Да ну тебя, — повернулся Вася.
— Заслабило. Бежать. Стой, токарь, пожди. Ну-ка, скажи мне, если ты токарь, для чего люнеты ставят?
Вася остановился.
— Да это каждый дурак знает.
— Ну, ну, скажи, — торжествовал матрос.
— Известно для чего. Чтобы изделия не прогибались.
— Знаешь, оказывается, — равнодушно сказал матрос, — ну, а это…
Он подумал немного и спросил:
— Под каким углом должны быть выточены центры станка?
— Ну, под 60 градусов.
— А куда резец вставляется?
— В суппорт.
— Так… А… А…
— Да что ты заакал, давай станем к станку, так я тебя за голенище заткну.
— Меня не заткнешь, — спокойно сказал матрос, — однако интересно все это…
Он замолчал.
— Так как же, — спросил Вася, — пропустишь?
— Не… Все равно нельзя. А если интересуетесь, как мы кадетов истопали, об этом пару слов можно сказать, поскольку я вижу в вас пролетариев. Это я как на ладони знаю. Сам проявил геройство. Меня по всему Петрограду знают. Ей-бо. Хошь, спроси любого из наших: Мишку Панферова знаешь? А кто же, скажет, не знает Мишку Панферова. Меня, братишки, все знают… Простой я очень… Вроде Ленина, к примеру сказать.
Он пригорюнился, задумчиво посмотрел на семечки, покрывающие широкую ладонь, и вздохнул:
— Из-за бабы я погибаю, братишки.
Он задумался. Втянув голову в плечи, он сидел, погруженный в грустные размышления, но его печальный вид как-то не вязался с его огромной фигурой. Казалось смешным и невероятным, чтобы этакий бегемот имел какие-то тонкие чувства. Вежливости ради мы также вздохнули и, по мере своих способностей, приняли грустный вид, а Вася сочувственно засвистел, покачивая несуразно большой головой.
— Н-да, — с шумом выдохнул воздух матрос. И, крутнув на голове бескозырку, захохотал. — Ну ж и били мы их, гадов. К юнкерскому подошли, а они, гады, залпами. Что ж, думаем, гадюки, не навоевались еще. Трудящихся истреблять. Кэ-эк жахнем с трехдюймовки! Пыль полетела столбом. Поползли они будто вши по гашнику. Сдались, конечно. Белым платочком помахивают. Мерси, дескать, мы больше не хотим. Не по носу табак. Тут и установилась советская власть. Разве можно осилить нас? Безусловно, братскую могилу битком набили жертвами революции, но, однако, и ихнего брата плотно утрамбовали… Видал? — приподнял матрос рубашку до горла. Весь живот и грудь его были забинтованы крест-накрест.
— А это видал? — отстегнул штаны матрос, показывая забинтованную ногу около паха.
— А это видал? — сдернул матрос бескозырку с головы, обнажая выбритый затылок с зеленым толстым пластырем.
— Семь ран, как одна копейка. Полный герой, можно сказать… Но только мне чихать. Я, братишки, простой. Ну пострадал, так пострадал. В чем вопрос может быть… За дело народа всегда с полным удовольствием, тем более раны — пустяки. Небольшой дефект, как говорила докторица.
Привлеченный необыкновенными действиями матроса, к нам подошел и остановился в нескольких шагах человек в хорошей шубе и бобровой шапке.
Матрос поглядел на него, медленно встал со стула и, широко расставляя ноги, раскачиваясь, пошел на человека. Ни слова не говоря, он сбил с человека шапку и наступил на нее ногой.
— Ты чего, абрикос, подслушиваешь? — грозно спросил матрос.
Человек в шубе побледнел.
— Какого званья?.. Буржуй?..
Тот растерянно замигал глазами. Тогда матрос приподнял шапку с земли и подал ее человеку в шубе.
— Смотри у меня! — пригрозил матрос пальцем. — Чтоб я тебя не видал больше. Конец вашему режиму. Забывать надо. Иди себе своей дорогой, да не оглядывайся, провокатор.
Человек в шубе бросился бежать. Матрос как ни в чем не бывало сел на стул.
— Непуганые они еще у вас тут. В Питере, однако, сидят и ни гугу. Работать не хотят. Саботаж устраивают, а в шляпы расфуфырились. Хотя, промежду прочим, мы быстро отучили их от шляп да от пинсне разных. Хохоту что было! Идем по Невскому, а буржуи, будто прорвало их, один за другим, один за другим. Бегут, стервецы, и в ус себе не дуют. Будто и никакой революции не было. Ну, до чего же мне обидно стало. Что ж, думаю, за то меня растерзали, чтобы насмехаться надо мной? Бац одного по шляпе. За что? Не ходи, говорю, босиком. Ребята уговаривают: брось. Нет, говорю. Бросать тут нечего. Раз теперь наша власть, пусть гады чувствуют. А то выпялились. Галстуки понадевали. Я ли, не я ли — буржуй. А как же, говорю, при старом режиме не допускали меня в моем костюме ни в хороший ресторан, ни куда больше? Пошел это я в театр. Так что ж, гады, ведь не пустили. Вы, говорят, сначала оденьтесь, а в таком виде — невозможно. Ну, я их и одел. Мы, говорю, вас заставим из-под крана воду пить. Гады, губошлепы. Ну, безусловно быстро обучил некоторых.
