Гидра - Максим Ахмадович Кабир
– Вась! – заулыбался Глеб. – А давай я вместо тебя бугром буду, а ты езжай в Москву, запиши все, что сейчас сказал, и тебя Мирослав Гаврилович, наш главред, возьмет в штат.
– Э, не! На бумаге я не могу, а в Москве вашей повешусь. И ты на мою должность не разевай роток, понял?
– Не буду!
Глеб посмотрел вниз, медленно угасла улыбка. Ахерон нес пресные воды на север. Глеб мысленно проследил за их маршрутом. Он представил море Лаптевых. Штормом отобранные у Арктики паковые льды дрейфуют, повинуясь неумолимому ветру. Архипелаги, увенчанные странными, неизвестно кем возведенными башнями, стонут в ночи. Трещат под давлением льда обросшие шпилями сосулек обезлюдевшие метеостанции. Вместо сводок зимовщики – когда еще связывались с материком – присылали сообщения на неизвестном языке.
Глеб почувствовал озноб и поспешил к ребятам.
Солнце припекало загривки, отбрасывало на тропу тени. Душистый аромат источала трава. «Караван» принимался за работу. С дружественными подначками устанавливали станки на пикетах, натаскивали кряжи, вымащивали, ровняли площадку. Все было слаженно, отточено. Кто-то кипятил воду, кто-то тащил электростанцию, подключал, подготавливал технику. Вася разъяснял для прессы:
– Это – забурники, это – обсадные трубы, снаряды. А это что?
– Сейчас, сейчас… желонки! – нашел Глеб слово.
– Садись, Аникеев, пять! Наш человек!
Когда пробивались скважины и вколачивались тридцатиметровые сваи, наступала очередь линейщиков. Существовала какая-то поэзия в том, как они управлялись с ломами и вагами, кантуя траверсы, раскосы и подкосы. Близнецы Терлецкие тем временем шкурили бревна, собирали опору, а уж Глебу дозволялось промазать торцы антисептиком.
– Вась, расскажи про деда, – предложил лэповец Филька.
– Чего же не рассказать. Все свои. Но это не под запись, журналист.
– Карандаш спрятал!
– Короче, дед мой был героем Гражданской войны. В Араканском ущелье, знаете, имам призвал ночных страдальцев… Много наших сгинуло, а дед выжил. Вы не зевайте, крепите расчалки, Платон, трос. Ну, короче, выжил дед, и пригласили его уже в тридцатые на авиапарад. Где дед-кавалерист, а где самолеты, но не суть, пригласили, дали бинокль – любуйся асами. А дело было в Тушино, там вся верхушка изволила быть. Сталин, Молотов, Ворошилов, Микоян. Дед возьми да посмотри на правительственную трибуну. В бинокль. А там Сталин, и Сталин прямо на деда смотрит, и тоже в бинокль. Смотрит и облизывается.
– Вурдалак, – сплюнул Церцвадзе.
– А через неделю кто-то пролез к деду в квартиру и выколол ему глаза. Не убил, ослепил только. А кто, что – дед уже не болтал, в могилу с собой унес. Так-то.
– Это точно не под запись, – прокомментировал Глеб, про себя удивляясь. В Москве такую историю рассказали бы шепотом, самому близкому человеку, предварительно поискав в помещении подслушивающие устройства. А тут во всеуслышанье, для двадцати семи человек, одного из которых и недели не знаешь…
– Так, чего спим? За растяжкой следите. Давай машину назад. Еще, еще, не дрейфь!
Тягач попятился, трос перетянулся через стрелу, и опора приняла вертикальное положение. На нее тут же вскарабкались верхолазы – приладить провода, подвесить изоляторы и гирлянды, заделать шлейфы.
Глеб наблюдал за ними с восхищением. И вдруг…
– Мужики…
– Чего?
– Вась, ты не слышал? Звуки оттуда, будто выстрелы. Раз, два, три.
– Лось это. Веткой хрустит. Ну что, попробуешь наверх?
– Попробую! – забыв о сухих хлопках, потер ладони Глеб.
Глава 12
Во время последнего их телефонного разговора бывший муж, убедившись, что она его не простит, сказал: «Я мокрого места от тебя не оставлю. Изменял? Поблагодари, что не лупил как сидорову козу, бездетная дрянь. Обещаю, сгниешь в подворотне с алкашами».
Галя дернула щекой, втянула табачный дым. Посмотрела на себя со стороны: в широкой цветастой юбке, яркой ситцевой блузе, курит в огороде, отвыступала перед зэками на краю мира… Галя одной затяжкой укоротила сигарету на четверть.
Ночь проглотила поселок, как библейский кит – Иону. В ночи бессонно шумел Ахерон, шуршали деревья, зудели комары, наяривала гармонь. В соседней избе звенели стаканы. Бубликов и музыканты обмывали удачный концерт.
Галя подняла взгляд к звездному небу, к серебрянику луны. Кеша бы порадовался. Не подворотня, а гораздо хуже: Яма, вечная мерзлота. Проучить не проучил – ей такие уроки как с гуся вода, – но наказал знатно. День высосал энергию, даже злиться не было сил. Вместо злости пришло умиление мазохиста. Батюшки, пала-то как!
«Что это вообще было?» – думала Галя, кусая фильтр. Словно пьесу, по которой поставили сегодняшний день, написал Льюис Кэрролл. Сначала абсурдное застолье у Ярцева, потом выступление. Зрителей она практически не видела. От летней эстрады до выставленных на лужке лавок было метров тридцать. Сюрреализм! Галя – делать нечего – продекламировала в микрофон стихи, исполнила песни, в том числе шлягеры из «Яддит-Го, прощай». Никто не подпевал, не смеялся остротам Бубликова, рта не раскрыл, когда объявили концерт по заявкам. Зато аплодировали, где надо и где не надо. За автографами к Гале подошли только солдаты и этот гадкий бригадир Золотарев, да и то было не похоже, чтобы их действительно интересовали автографы. Скорее…
Что?
Они создавали видимость…
Как в рассказе Эдгара Аллана По «Система доктора Смоля и профессора Перро». Герой приехал в частную психиатрическую больницу и не знал, что медики, с которыми он общается, на самом деле – пациенты, запершие персонал в подвале…
Бред, конечно, но и капитан, и начальник конторы смахивали на людей с серьезными вавками в головах. Солдаты были просто роботами, а психи… то есть, простите, зрители… Боже, они выглядели так, словно на концерт их пригнали палками. Не различить, кто зэк, а кто нет. Напряженные, какие-то измученные, вертятся, ерзают. По дороге на постой Галя не встретила ни одного человека. Понятно, заключенных этапировали в бараки, но куда дели остальных?
«Эдгар По! – хмыкнул внутренний голос. – Ты себя накручиваешь. Люди пашут в том кошмарном котловане, а ты хочешь, чтобы они отплясывали чечетку? У конвоя жизнь тоже не сахар. Енин, может, болеет, Ярцев – не умеет вести себя в обществе женщин. Золотарев – обычная свинья. Вот и весь Эдгар По».
У соседей, шибанув ностальгией, запели «Подмосковные вечера». Комар укусил за мочку, Галя хлопнула себя по уху. Из-за темного сруба – бани – вышла плечистая баба, с которой Галя уже сталкивалась в поселке, возле дома Ярцева.
– Вода готова.
– Спасибо. Подскажите, а?..
Выяснить, где туалет, не удалось. Грубиянка скрылась в темноте. Галя показала ей язык и взяла с лавки вещи.
Ванна в квартире на Мосфильмовской была огромной, легко вмещающей
