Гидра - Максим Ахмадович Кабир
«Вот и проверим».
И Заяц побежал.
Он бежал так, как не бегал никогда. Длинные ноги отталкивались от земли, ритмично двигались локти, молодые легкие качали кислород. В ушах пульсировало.
«Я вернусь, Егорыч. Я вернусь, парни, держитесь».
Заяц ворвался в лес. Ветки-прутики хлестали по плечам. Он перепрыгнул овраг. Старался не сворачивать, цеплялся за курс: вверх, диагонально от поселка, на северо-запад. Там по его прикидкам располагался лагерь лэповцев.
Он углублялся в тайгу. Шептались покривленные деревца, серебрились паучьи тенета. Затрудняя бег, попадались частые ямы – результат вытаивания подземных льдов. Лес не был слишком густым, и Заяц легко заметил шоггота.
Тварь шла наперерез, топча мощными лапами сиреневые цветы. Заяц закричал – не вслух, но внутри себя – и рванул влево. Он был быстр, но чудище – быстрее.
Плавное, как ящерица, оно снова очутилось в поле зрения. Расстояние между охотником и добычей сокращалось. Под ногой просела, замочив носок, моховая подушка. Другая нога заскользила по болотному киселю. Несущаяся справа тварь вырвалась вперед, Заяц сменил курс. Пропитанный водой мох снижал скорость. Отчаяние испепеляло. Слишком поздно Заяц увидел корягу. Острый сук вонзился в голень. Чуть не откусив себе язык – эту привилегию он оставит шогготу, – Заяц полетел в болото. Кочка смягчила падание, но атака чудища была сокрушительной. Оно прыгнуло на добычу. Под весом тел расползлась, расплющилась кочка. Изогнутые когти впились в спину, разрывая одежду и мясо, чиркая по ребрам. Грязь набилась Зайцу в рот. Словно бы играясь с едой, шоггот отпустил кровоточащую жертву. Плюясь, Заяц перевернулся и попытался встать. Липкие щупальца оплели его руку. Шоггот отшвырнул мальчика на несколько метров. Падая, Заяц приложился лбом о камень. Брызнула кровь. Чувство было такое, будто с кровью из черепа вытекают мозги. Заяц встал на четвереньки и упрямо пополз. Шоггот кружился рядом, Заяц видел его тень, танцующую на болотной травке и кустиках багульника.
«Лучше бы ты остался в концлагере».
«Нет, не лучше. Не лучше».
Стиснув зубы, Заяц сел, привалился истерзанной спиной к березе. Лоб пекло. Струи крови, ударяясь о дамбы бровей, щекотали, текли в глаз. Заяц прищурился. Шоггот наступал, напоминая какое-то фантастическое растение, хищный ходячий цветок со щупальцами вместо лепестков. Передних лап у него не было, только задние; хвост и гладкое тело, переходящее в скопище отростков.
– А чем ты держишь вилку? – сипло спросил Заяц.
«Лепестки» разошлись в стороны, обнажая пасть. Заяц выпустил три пули из маузера. Пистолет заклинило на четвертой, но Заяц продолжал жать на спусковой крючок. Кровь залила второй глаз, ослепила. Сознание ныряло в пучину мрака. Последним усилием Заяц поднял руку и костяшками протер глаза. Пробилось немного света. Он увидел перед собой не шоггота, а саму смерть, старуху, омерзительнее которой он не встречал.
И милосердная тьма поглотила Зайца.
Глава 11
– Журналист! А журналист!
– Чего? – отозвался Глеб.
– А напиши в статье, что у Церцвадзе геморрой размером с мой кулак.
– Меньше! – весело пробасил из тягача бурильщик Церцвадзе. – Размером с твой мозг!
Лэповцы рассмеялись. Смеяться они были горазды. И песни петь. И работать.
Седьмой день жил Глеб в лагере сезонников, но ему не надоедало. Напротив, он шутил, что никуда не уедет, черт с ней, с газетой. Москва была чем-то бесконечно далеким, искусственным, пустым. А здесь… в окружении смешливых товарищей, занятых важным делом, умеющих отдохнуть, под фантастическими звездами… здесь и бухать не хотелось. Выпил стаканчик-другой из пивного концентрата Мусы, налопался каши, и хватит, завтра вкалывать.
А Глеб именно вкалывал. Не бродил за ребятами с блокнотом, а помогал как мог, просил научить. Так? А, вот так, да? Просеку рубил, раскряжевывал, вязал опоры. Леса было много, но не строевого. Деревья, гнутые в три погибели, чахлые. Их убирали с пути топорами, пилы «Дружба» пригождались на толстых стволах. Раскряжевщики измельчали бревна. Тягач вез инструменты и сваи. Нормой был гектар вырубки на звено.
Утром рыжий Вася Слюсарев распределял, кто будет дровосеком, кому ставить столбы, кому натягивать провода. Только бурильщики были постоянными.
Процессия двигалась по хребту – от видов захватывало дух. Скалы, древние, но возникшие чуть больше сорока лет назад, нависали над Ахероном. У их подножья росли ивы, березы и кедровый стланик. Высохшие озера напоминали отпечатки великанских копыт. В ольхе чирикали птички.
Каждый раз, минуя этот участок, Глеб засматривался на котлован внизу. С такой высоты строители казались букашками, тракторы – навозными жуками. «Вести электричество по верху, – думал Глеб, – лучше, чем рыть для электричества логово, бултыхаясь в жиже».
– А, соседи наши, – сказал Вася. – Нерадивые.
– Почему – нерадивые?
– У нас недавно история приключилась. Блох потерялся. – За неделю пес лэповцев привык к Глебу, верно, считал и его лэповцем. – Нашли потом – на болота пошел лягух ловить. Но пока искали, я спустился в поселок. Спрошу, думаю, может, приютили. Так меня военные выставили, как бродягу. Мрачные, что твои черти. Думал, еще и поджопник отвесят.
– Ну понятно, – кивнул Глеб. – У них там наверняка зэки.
– Ага. Только сами они, эти вохровцы, не краше уголовников.
– А зачем столько энергии? – спросил Глеб. – И провода высоковольтные, и плотина? На мили никого, в Якутске один дед морально разлагается в краеведческом музее, да баба с опухолью раков продает.
– Известно зачем. Это, брат, богатейшая территория. Клондайк. Она столько Родине даст: уголь, нефть, золото, алмазы. Богатства они вроде и наши, а вроде и нет, потому что – Яма. Земли тьмой захвачены, звездным раком, не смотри, что солнышко светит, все равно – тьма. Понимаешь?
– Кажется, понимаю… – Глеб вспомнил странную молнию в небе, а еще здешние ночи – позавчера была «белая», не ночь, а вечерние сумерки, переходящие в утреннюю зарю. Зато вчера – мрак стигийский, в десяти метрах от костра слепнешь.
– Знаешь, что Киров сказал? «Нет такой земли, которая бы в умелых руках при советской власти не служила бы на благо человечеству». А Герберт Уэллс еще в двадцатом году написал путевые заметки: «Россия во тьме». Что смотришь, думал, раз я топором машу, так книжек не читал? Уэллс написал: «В темноте России ползают чудовища». Почти сорок лет прошло, и что? – Вася осенил жестом русло Ахерона. – Но мы принесем свет. Покорим реки, проложим в вечной мерзлоте, как хотели, Байкало-Амурскую магистраль. А наши станции: Иркутская, Братская, Ахеронская – дадут в сумме четырнадцать миллионов киловатт энергии. Это знаешь сколько? Это столько, что все остальные советские станции дают
