Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова
Боря ладошку ее перехватил, поцеловал со смыслом, Устя к нему потянулась – и очень даже сладкое утро получилось. Вечор не до того было, а сегодня очень уж хотелось жизнь почувствовать, осознать, что обошлось, что других Смерть скосила, а они живы, ЖИВЫ!!!
Только спустя час с лишним с кровати поднялись, руки расцепили, у Бориса по губам такая шальная улыбка играла, что невольно покраснела Устинья.
– Боря… не смотри так!
Подхватил ее государь, на руках закружил по комнате.
– Чудо мое невозможное! Радость моя!
– Любимый…
– Устенька, мне в Разбойный приказ надобно, туда вчера боярин Пущин Истермана доставил, Раенский его точно не уморит, все вытрясет…
– Поедем, Боренька.
– Нехорошо там для женщины…
– Я от тебя все одно ни на шаг, Боренька. Когда не запрешь, не привяжешь – за тобой хоть куда пойду!
И столько света было в серых глазах, что не стал Борис спорить.
– Оденься потеплее, холодно там. И когда себя плохо почувствуешь – скажешь, поняла?
– Да, Боренька.
Покамест слуги воду принесли, покамест одевались, завтракали, тут и Агафья подоспела. Руки в бока уперла, головой покачала:
– Живы? Ну и слава Богу! И Илюшка жив, Устя, ранен чуток, да не сильно. Обошлось у нас все, тати головы сложили, остатки их на реке сейчас, на галерах. Ладога-матушка не выпустит их никуда, не уйти им. Когда ты, государь, дозволишь, просил Божедар те галеры себе оставить, как-никак он их почти с бою взял…
– А что с боя взято, то свято. – Борис сердиться и не подумал, ни к чему. – Что ему еще подарить? Мне для него ничего не жалко, жизнь он мне спас вечор.
Агафья только плечами пожала:
– Есть у него все, государь. Ежели пожелаешь, дай ему чин боярский да землей надели, где он попросит. На севере они с дружиной промышляют, в тайге глухой, вроде как и не наша там земля, ничья, а будет – росская?
– Поговорю я с ним. Но согласен заранее. Что еще скажешь, волхва?
– А чего тут говорить? Ты, государь, рощи наши не сжигай, волхвов не преследуй, то и ладно будет, нам большего-то и не надобно. И про Орден не думай покамест, мало им не будет, Велигнев потому и прозван так, что сила у него ярая, яростная. Такую только в бой и бросать.
– Справится ли он?
– Поверь, государь, Велигнев и не с таким справится. Шума на всю иноземщину будет, я его уж сколько лет знаю, ни разу не оплошал он. Силища у него немеряная, оттого и не любит он ее супротив людей обращать, да тут иное дело. Они к нам тоже не с пряниками пришли, а каков привет, таков и ответ.
Борис кивнул:
– Хорошо… бабушка. Ты покамест Устю погляди, переживала она вчера сильно.
– Оттого и цветет, что та роза, и синячок на шее не прикрыт.
Устя покраснела, Агафья только фыркнула:
– Все у нее хорошо, государь. А только есть еще один вопрос, считай, семейный.
Устя его первой угадала:
– Аксинья?
– Именно.
– Бабушка…
– Уж больше сотни лет как бабушка. Уже и прабабкой стала давно, – заворчала Агафья. – Устя, ты мне ее отдай, поняла?
– П-поняла. А почему ты так хочешь, бабушка?
– А ты с ней что сделаешь?
– Ну… когда беременна она…
– Ты сама в то не веришь.
– Не верю. Чернокнижные ритуалы просто так не проводятся, не думаю я, что Ася беременна.
– То-то и оно. Была б она в тягости, можно бы тут оставить. Инше в монастырь можно, а только и там ей плохо будет. Была девчонка не хуже, не лучше остальных, а только плохо для нее все сошлось. Любовь эта несчастная, месть за то, что не сложилось так, как хотелось ей, а тут еще Любава ей душу растревожила, золото да власть показала. Не успокоится теперь Аська.
Устя только голову опустила:
– Моя вина. Не уберегла я ее.
– Как бы ты взрослую дурищу-то уберегала? Сама она решения принимала, да, в обиде, в злости, а только кому и в смертной обиде не придет в голову своим-то пакостить. А Аське не просто пришло, там половина от дурости, а вторая от зависти. К тебе зависти. Когда рядом она останется, все перепортит, что сможет, а чего не сможет испортить, то оплевать постарается да грязью забросать. И найдутся у нее и помощники, и потатчики, на дурное дело завсегда они находятся.
Устя голову опустила:
– Бабушка, я… моя вина.
– Ты не могла сделать так, чтобы ее полюбили. Тут другое ты изменилась, и жизнь твоя изменилась. Когда б Аська меняться стала, многое бы с ней вместе поменялось, или другая любовь пришла, или эта ненадобной стала, а только ей меняться и не хотелось. Сидеть, мечтать да царевной сказочной стать.
– Так ведь и получилось у нее… царевной стать.
– И те раны долго врачевать надо будет. Для начала у Добряны она поживет, а потом я ее еще куда переправлю. Так, глядишь, и в разум придет, а когда не получится, за ней хоть присмотр будет.
– Хорошо, бабушка. Как ты сказала, так и сделаем, все одно я кроме монастыря ни до чего не додумалась.
– Монастырь… не для Аськи он, в ней слишком мирского много.
– Знаю. Я надеялась, поживет она там, успокоится, ее обратно забрать можно будет, замуж выдать за хорошего человека…
– Нет, Устя. Не получится так, неладно ты придумала. В монастыре Аська разве что нутро свое скрывать привыкнет, а поменяться – не поменяется. Еще более озлобленной выйдет, на всех кидаться будет, клыки навострит. Может, и не залает, а цапнет сильно.
Устя только вздохнула печально:
– Хорошо, бабушка. Пусть по-твоему будет.
И то… ей монастырь многое дал, да только права бабушка. Многое и от самого человека зависит. Никогда и никому не завидовала Устинья, никогда ничего чужого не пожелала, а Аська… про нее такого не скажешь. И позавидует, и руку протянет… уже протянула. Ох, сестрица…
Вспомнить только ту жизнь, черную, как она даже слово поддержки произнести не захотела, а что ей с того слова? Обе они понимали, что не дадут мужья им общаться, ну так хоть по плечу бы погладила, сказала, что понимает… и того не случилось!
Нет у меня сестры – вот и весь ее сказ. Тогда Устинье больно было, очень больно. И про себя она точно знала, никогда б она сестре не отказала, поменяйся они местами.
Да, многое от самого человека зависит, очень многое.
– Ты, Устя, о муже и ребеночке думай, а там и родители вернутся, и Машутка приедет,
