Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова
Жив еще Орден, не закончен бой. Что-то придумают вороги?
Глава 9
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Боря спит-почивает, а ко мне и сон нейдет. Муж почти сразу как до кровати добрался, так и упал, считай, без чувств, а я не просто так сижу, думу думаю.
Разошлись дорожки, поменялось полотно Живы-матушки. Хуже ли оно станет, лучше ли – не ведаю, а только для меня завсегда лучше будет, ежели Боря жив. Не способна я о высоких материях, видно, думать, бабский ум проще мыслит. Были б мои родные да близкие живы и здоровы, мне и того довольно будет.
Боренька жив, и малыш наш живой, растет во мне.
Любава умерла сегодня. Я точно знаю, она через час умерла после того, как Михайла ушел, может, чуточку поболее часа. Так четко я это ощутила, ровно свечу задули. И знаю, последние ее минуты страшными были.
А не жалею. Ни капельки ее я не пожалела.
Она ведь до последнего укусить, уязвить старалась, зубами бы загрызла, когда рядом оказалась, так за что жалеть ее? За то, что зло, как гадюка, свою же хозяйку ужалило?
А и поделом ей.
Федор?
И того не жалко мне. За все, что с Россой сделал он в той, черной жизни моей, ему и шесть смертей мало было. И ведь не просто так пришел он. За мной пришел, с намерением похитить, утащить, а уж что бы он со мной сделал – даже и подумать противно, тошнота накатывает, накрывает.
Мерзость!
Михайла вот…
Странно, но его мне даже жалко. Не забылось все, что творил он, помню я, как он Аксинью растоптал, что со мной сделал, что по приказу Федора творил, сколько людей хороших со свету сжил, а только вот… и ненавидеть, как прежде, не могу я уже. Может, и не таким он плохим человеком был, и меня-то любил изначально, а только что Федор, что мамаша его – они как смола липучая были. Попали на тебя брызги, а на них потом такое поналипло, то ли человек, то ли черт какой…
Не успел еще этот Михайла полной и бесповоротной мразью стать, так я о нем и думать буду. Так и вспоминать. Сына в его честь не назову я, ни к чему, а все же…
Покойся с миром, Михайла Ижорский. А я к тебе на могилку ходить буду и душу твою поминать… Может, и легче тебе от этого будет, кто ж знает? Простила я тебя и отпускаю с миром.
Истерман.
Тоже гадина.
Двадцать с лишним лет Федьке было, так когда ж это все началось? Пусть из него палачи все вытряхнут, не пожалею, не посочувствую. На мужа моего он руку поднял, за такое сама бы разорвала в клочья.
Книга Черная, лютая, колдовская… А кто-то остался из этого рода поганого? Когда посчитать?
Есть кому наследие ведьмовское принять?
Мать у Любавы умерла. Это первое поколение.
Второе – Сара, Любава, Данила. Мертвы все трое.
Третье поколение – Ева, она же Евлалия, и Федор. И снова – все мертвы, и так радостно от этого, ровно медом по душе. Самое время сейчас мерзость эту клещами за переплет, абы не цапнула, да и в костер. Туда ей и дорога, и возродить погань эту будет некому! Нет у этой погани четвертого поколения, не будет уже – и хорошо, ни к чему такое на земле-матушке.
Орден Чистоты Веры еще остается, и с ними что-то делать надобно.
Надобно будет с прабабушкой посоветоваться, как придет она, так сразу и поговорю. Сегодня уж никому и ни до чего было. Завтра с утра Боря объявление для народа сделает, завтра решать надобно будет, что с остальными рыцарями делать, завтра…
Меня лишь одна мысль мучает.
Боря развилки смертельной избежал уже? Или не суждено ему тут погибнуть было?
Бедный мой, любимый мой…
Как же ему больно было сегодня! Он ведь один оставался, совсем один, еще пару месяцев назад у него не семья была, ну так хоть видимость ее. Мачеха, брат, жена… все марой оказалось, мороком наведенным, страшным. И жена не та, и мачеха, и брат не брат…
Он спит сейчас, а моя рука рядом с его лежит, и тепло мое он чувствует. Стоит мне руку убрать, Боря шевелиться начинает, тревожиться… Плохо ему, одиночество к нему подступает. Не успел он еще поверить, что я у него есть. Что ребенок наш есть…
Завтра.
Завтра мы все решать будем.
А сейчас…
Косу завязать покрепче, не рассыпалась бы в ночи, непокорная, а сама под одеяло, к мужу прижаться покрепче, за шею его обнять и зашептать потихоньку что-то ласковое, теплое, успокаивающее, как мать своему малышу шептать будет. Не ради утехи плотской, а просто – теплом поделиться, любовью окутать, заботой окружить и успокоить потихоньку, раны исцелять начать.
Тело – что?
А вот когда душа от боли криком кричит, заходится, тут и тело вразнос пойдет, тут и плохо человеку станет, не одно откажет, так другое подведет. Потому и надо сейчас душу Боре исцелить, чтобы не крутило его так, не ломало бы.
Боренька, лю́бый мой… ни о чем не думай, спи крепко, а я сон твой беречь буду. Люблю я тебя. Больше жизни своей люблю…
* * *
Агафья столько сил потратила, что едва из подвала выползла. Повезло еще – никого не было в доме Захарьиных, холопов и тех не было. То ли разбежались куда, то ли еще что им придумали, неважно это сейчас, главное, дом пуст, хоть ненадолго, это-то она чует, никто не помешает ей… Кое-как нашла она в кладовке продукты, в кусок сыра зубами вцепилась. Потом воды напилась жадно.
Эх, возраст…
Лет сто тому назад и не подумала бы она про упадок сил, а сейчас сидит, дух переводит. Да и куда ей сейчас?
На улицы ночной Ладоги?
Много сил она потратила, случись что – не справится она с татями, а рисковать сейчас никак нельзя.
Не добежит она сейчас никуда, не хватит у нее сил.
До утра тут оставаться надобно, а вот где? Схорониться бы, чтобы слуги не нашли, уж поутру она в палаты государевы побежит. Больше ничем она помочь не сможет.
Подумала Агафья, да в покои боярские и направилась, там на кровать залезла, балдахин задернула.
