Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова
– Государь!
– Что в городе?
– На казармы стрелецкие нападение было, государь. Отбились.
– Эти же люди нападали? Посмотри внимательно?
Пригляделся боярин к доспехам, к оружию.
– Вроде и правда похоже, государь. Да, и перстни у них одинаковые у всех.
Тщеславен был магистр Эваринол, и перстни со знаком Ордена его рыцари носили. Гордились ими даже. Снимали, когда надобно в тайне все сохранить, а сейчас и не подумали. Да кто там, в той Россе, разобраться сможет? Дикари ж!
– Перстни… – Борис аж оскалился волком хищным. – Поговорим мы с теми, кто эти перстни носит… еще как поговорим.
– Орден Чистоты Веры, государь. – Божедар развернулся и в другой конец залы отошел, там, кажись, живой кто?
– Фанатики, – перекосился боярин Пущин.
Устя к мужу прижалась покрепче.
– Устёнушка, может, прилечь тебе?
– Нет, Боря, я от тебя ни на шаг.
Борис и спорить не стал. Понятно, устала жена, понервничала, а все ж так и ей спокойнее, и ему. Что, ежели разлучатся они, волноваться перестанут? Да никогда!
Напротив, он о жене будет думать, мало ли кого не извели…
– Палаты обыскали?
– Да, государь…
Михайла смотрел, как Устинья к мужу прижимается, профиль ее тонкий видел, прядь волос на щеку упала… Красивая. Любимая. Единственная.
Уходить ему надобно.
Когда рядом он останется, не выдержит, сорвется, а Устинья не сможет без мужа, видно это. Он умрет, и она умрет… бесполезно все. А и смотреть на счастье их у Михайлы сил не было, развернулся парень к выходу…
Палата Сердоликовая – это не изба крестьянская, здесь всю думу Боярскую разместить можно, и тесно не будет. И место еще останется, еще на жен боярских хватит. Одних колонн здесь полсотни стоит, толстых, каменных. Михайла от одной колонны к другой перетек… Как и заметил он человека, который арбалет поднимал?
Михайла и сам не ответил бы. Увидел вот…
И понял, что сорвется сейчас стрела с тетивы, полетит в спину Бориса… и Устю задеть может!
Устинья!!!
Михайла и не подумал даже ни о чем другом, крикнул, наперерез стреле бросился.
Что-то в грудь толкнуло, сильно-сильно, и Михайла на спину опрокинулся, да неловко так, ударился всем телом, аж дух вышибло. А потом пришла боль.
* * *
Глазам своим Руди не поверил, когда Бориса увидел. Он из дворца хотел уйти, но…
Вот он!
Стоит, и жена рядом с ним… а Федор мертв. И Любава пропала.
И он, Руди, тоже…
И такая ненависть захлестнула, что все иное неважно стало, развернулся Руди, чей-то арбалет с пола подхватил: Не так чтобы хорошо стрелял он, не благородное это оружие, да тут не промажешь! Прицелился государю в спину, аккурат между лопаток, рычаг взвел…
Стрела уже сорвалась, уже летела, когда кто-то крикнул, наперерез кинулся – тут и на Руди внимание обратили. Словно пелена какая с людей спала.
Руди и не сопротивлялся даже, когда его хватали. И не дергался.
А зачем? Он уже мертв, еще пара минут ничего не изменит.
Жаль только, царя убить не получилось. Вот это жаль…
* * *
Боль заливала все тело, накатывала алыми волнами, разрывала в клочья.
Михайла глаза приоткрыл, застонал.
Рядом Устя опустилась… теперь она над ним склонялась, это ее руки гладили, боль прогоняли. И Михайла улыбнулся ей:
– Устиньюшка, любимая…
По щеке слезинка сбежала, ему на лицо капнула. И вторая.
И ничего лучше этих слез не видел Михайла.
Любимая женщина о нем плачет. И плакать будет… останется он в ее сердце… Михайла руку протянул так медленно, словно к ней гиря была подвешена, слезы с ее щеки вытер.
– Не надо, не плачь, любимая… – выдохнул и умер.
Откинулась набок голова, потухли зеленые глаза. И даже сейчас невероятно, невыразимо красив был Михайла. А Устя плакала, не скрываясь, над его телом.
Борис ее за плечи обнял.
– Мы его с почестями похороним, он ведь меня от стрелы закрыл. Ненавидел, а закрыл. Ради тебя.
Устя еще сильнее разрыдалась.
– Да. А я… я ему и помочь не смогла бы. С такой раной… это не лечить, это с того света возвращать, из Ирия душу тянуть, такое по силам, только ежели всю себя отдать, все в единый миг выплеснуть. А я… не получится у меня сейчас. И ребенка потеряю, и себя погубить могу.
И еще пуще разрыдалась.
Михайле болт позвоночник перебил, жилу кровяную внутри разорвал, чудо, что с такими повреждениями он хоть несколько минут прожил… У Федора тоже шансов не было, но там рана другая была. С ней Устинья справилась, всю силу выплеснув, а сейчас… не могла она сейчас так поступить!
Не могла!!!
Ей и Агафья так объясняла: когда беременна волхва, то до какого-то предела можно силы отдавать, а потом – выбирай: ты, ребенок или тот, кого ты спасти хочешь.
Кого-то, но потеряешь ты. А ежели что не так пойдет, все умрете, втроем…
И Устя рыдала. И от осознания своей вины, и от того, что любил ее Михайла… И ведь не ее защищал, Бориса, понимая, что Боря для нее ценнее жизни, и… останься жив Михайла, все одно ее ненависть не делась бы никуда.
Не забудет она той черной ночи и той черной жизни не забудет.
Но теперь сможет… простить?
Или понять Михайлу? Или это в ее памяти два разных человека будут. И оплакивать она его будет искренне, и на могилку ходить, и детям обо всем расскажет…
А… кто стрелял-то?
* * *
Когда к Руди государь подошел с женой под руку, Истерман так увязан был, что колбасе впору. А смотрел даже не зло – тоскливо. Как волк, попавший в капкан. И завыл бы, да ему в рот палку вставили, завязочки на затылке, не укусил бы негодяй яда хитрого, не помер раньше времени.
– Вот так добыча! – Борис едва не облизывался. – Боярин, распорядись. В Пыточный его, и пусть со всем бережением допрашивают, не дай Бог с собой покончит или о чем спросить забудут! Он у меня до донышка выльется! Понял?
– Как не понять, государь! Исполню со всем старанием!
Стрельцы Истермана подхватили, потащили, а Борис на Устю посмотрел:
– Душа моя, как ты, еще потерпишь?
– Конечно, родной мой. Сколько надобно.
До позднего вечера терпела Устинья.
Допросы терпела, разговоры, дела важные, ровно тень за мужем следовала, оглядывалась. А вдруг?
Но более никого не было.
И только вечером, оставшись с Борисом наедине, позволила она себе разрыдаться на широком мужском плече. Разрешила слабой стать, беспомощной.
