Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова
Устя не испугалась.
Убить она его может в любую секунду, это понимала она. И сила ее послушается, только рада будет. Михайла и Федор – двое людей, которые у нее крик ярости вызывают.
До… до обморока.
Так бы и кричала, и билась, и убила – не жалко! До сих пор!
За себя и за Верею, за две жизни, которые серым прахом осыпались на пол темницы.
– Устя… поговори со мной. Пожалуйста.
И таким потерянным выглядел сейчас зеленоглазый наглец, что Устя… нет, не пожалела его, а, скорее, решила сразу не гнать. А вдруг что полезное скажет?
Не сказал.
Рядом пошел, смотрит, ровно собака побитая.
– О чем с тобой поговорить, Ижорский?
– Да хоть о чем… мне твой голос слышать в радость. Скажи, счастлива ты?
На этот вопрос легко ответить было, Устя и не задумалась.
– Да. Счастлива.
– И мужа любишь…
Михайла не спрашивал, утверждал.
– Люблю. Боря – жизнь моя и дыхание, его не будет, и я умру.
– Умрешь… Устя, ведь старше он, и собой нехорош, и…
Устинья только головой покачала:
– Михайла, ведь молода я и собой нехороша…
– Устя!!!
– То-то и оно, Михайла. Тебе одно кажется, мне другое. Но когда слышишь ты меня – пойми. Не ты плох, не я хороша, а просто так вот сложилось. Люблю я другого человека, всю жизнь свою люблю, даже убьют меня – все равно это во мне останется, на костер взойду с его именем на губах.
– Бориса? И никак иначе не получится?
И так Михайла это спрашивал, невольно Устя глаза подняла, посмотрела на него.
Глаза в глаза.
Что изменилось в зеленых омутах? Что в них дрогнуло?
А ведь ничего удивительного, в подземелье Устя с другим Михайлой говорила, взрослым, избалованным, пресыщенным, огни и воду прошедшим. И, безусловно, жестоким. Ни с кем и ни с чем не считающимся.
А сейчас…
Многое этот Михайла видел и сам убивал, а все ж таки человеческое еще было живо в нем. И любил он искренне, не стала еще любовь безумием, одержимостью, и взаимности хотел добиться искренне.
– Да, Миша. Прости, не могу я иначе, сердцу не прикажешь.
И так это было сказано… Не было в словах Устиньи жалости, от нее бы попросту взбесился парень. А было смирение перед судьбой.
Вышло так.
Жива-матушка дорогу проложила, узелки завязала на кружеве судьбы, и никак их не обойти, не избежать. Люблю – и все тем сказано.
И тем больше была ее уверенность, что пронесла уже эту любовь Устинья через всю свою жизнь несчастливую, что не лишилась ее ни в палатах, ни в монастыре, и на плахе бы только о нем думала. Знала она, о чем говорила, и Михайла услышал ее. Может, в первый раз и услышал.
Что хотелось сказать Михайле? Что сделать? Или просто на колени пасть, волком лютым взвыть от безнадежности? Любит, любит он эту женщину, а она другого любит и, судя по словам ее, по глазам, по сиянию мягкому, с той же силой. Не будет Бориса, и ее не будет. Может, жить она и останется, ребенка ради, да только оболочка пустая получится, кукла с глазами, которая только что существовать будет. Не жить даже.
Существовать, дни свои проклинать, а может, и с моста головой кинется, в глазах Живы-матушки то не грех. Это у христиан самоубийство не дозволяется, а по старой-то вере просто все. Род тебе жизнь дал, ты в ней и властен. И ежели считаешь, что нет другого выхода…
А для Усти его и нет, по глазам видно.
Но почему не он?!
Почему другой?!
ЗА ЧТО?!
Такая боль Михайлу скрутила, что он и ответить ничего не смог, махнул рукой да и пошел себе прочь по дорожке, ногами ровно столетний старик загребая. Злое дело – любовь.
* * *
Пауль Данаэльс хорошо утро проводил, кофе попивал у окошка. Местные его не понимают, говорят, пакость горькая – дикие люди! Хотя и сам Пауль кофе не слишком любил, но и горький напиток, и полупрозрачные чашечки из дорогого чиньского фарфора, и сам ритуал – это все было ниточкой, коя его с родиной связывала. На Россу Пауль зарабатывать приехал, а сердце его в Лемберге как было, так и осталось. Когда Господь милосерден будет, Пауль старость в Лемберге встретит. В своем домике, с садиком яблоневым, со служаночкой симпатичной. А Россу, страну эту дикую, даже и во сне вспоминать не будет он.
В дверь стукнули грубо, поморщился Пауль. Говорил он Марте, в приличных домах скребутся слуги, не ломятся, ровно медведи росские, а все не впрок наука!
– Чего тебе?
Только вместо Марты в комнату мужчина вошел, в маске коричневого бархата, в таком же плаще со шнурами золотыми, стройный, темноволосый, шляпу на стул бросил не глядя… знакомым жестом.
– Мне? Поговорить…
Пауль кофе поперхнулся, закашлялся, коричневые струйки на белую скатерть потекли.
– Р-руди?!
– Все верно, Данаэльс, я это. Поговорим?
– Ты же в Лемберге сейчас быть должен, государь приказал, ты сам говорил?
Руди плащ размотал, небрежно на стул кинул. А вот маску, которая лицо его прикрывала, оставил. На улице на него небось и внимания не обратили, так многие ходят, кто недавно на Россу приехал. Пауль и сам ходил, пока не привыкло лицо, не перестало шелушиться, а модницы и посейчас так делают. Ну и модники некоторые.
– Государь приказал, а магистр повелел.
Пауль тут же выпрямился за столом, напрягся, чашку отставил подальше. Знал он, о ком Руди говорит, сам из его рук время от времени деньги получал.
– Что повелел магистр?
– Вернуться, да не просто так, а с людьми.
– Руди?
– Время пришло, Пауль. Пора.
Ох, как же Данаэльсу слова эти слышать не хотелось.
Пришло оно… что б ему лет на десять позднее появиться! Пауль уже успел бы домой уехать, а теперь… оно понятно: Орден, Лемберг… Только вот когда рядом исторические события происходят, нормальным людям куда бы спрятаться поглубже?
С царей короны летят, с людей – головы.
– Руди…
– Ты учти, Пауль, я помиловать могу, а вот магистр Родаль…
Пауль и сам это знал, а потому помолчал пару минут и с обреченным тоном спросил:
– Что я могу для тебя сделать, Руди? Для святого дела Ордена?
– Другой вопрос, Пауль. Ты можешь достать
