Чернее черного - Иван Александрович Белов

Одеваться не стала, чай не зима, тихонечко прокралась к двери и выскользнула из избы в бархатистую майскую ночь. В лицо щенком ткнулся теплый ветер, плакучие березы ласково шелестели свежим листом, по ночному небу ползли лохматые облака. Где-то брехала собака. Чернели соседские крыши. Луневка – деревенька малая: пять дворов на краю глухих новгородских лесов. Деревенька, в который раз дожившая до весны. Зима выдалась морозная, снежная, метели заметали выше окон, стужа ломала и корежила на околице старые тополя. А после Пасхи, как стаяли большие снега, по губерниям прокатилась неведомая хворь: люди покрывались гнойными язвами, корчились и умирали. Немногочисленные луневские мужики загодя перекрыли единственную дорогу и чужаков не пускали, тем и спаслись. На Радоницу объявились беженцы: женщина с девочкой, голодные, оборванные, еле живые, просились заночевать, да получили от ворот поворот. Навеки запомнила Анна, как беженка прокляла и деревню, и людей, Господа в свидетели призвала. Уйти уже не смогла, доползла до пригорка да там и упала, выхаркивая кишки и черную кровь. Девочка лет шести ползала вокруг матери до ночи, и плач ребенка был страшен. Ночью пришли волки. И криков не стало. Легче тоже не стало.

Анна сбежала по ступенькам и зашла в хлев, низко пригнувшись под висящим можжевеловым веником, оберегающим скотину от нечисти. Дорожка призрачного лунного света упала на стену. Пахло навозом и перепревшей соломой, под ногами шуршала сенная труха. На насесте заворочался петух и внезапно, спросонья, заголосил.

– Молчи, дурак, рано еще! – цыкнула Анна.

Петух кукарекнул сконфуженно и притих.

Буренка шумно завозилась, услышав голос хозяйки, и выставила навстречу рогатую голову. Глаза масляно поблескивали в окружающей темноте.

– Ну как ты, голубушка? – Анна любовно погладила корову между рогов, ощущая мягкую нежность бархатной шкуры.

Буренка тяжело, надрывно вздохнула.

– Полегше тебе? – Анна приподнялась на цыпочках и провела рукой по вздутому боку. Корова не шелохнулась. Хороший признак, два дня назад и притронуться к себе не давала, травяной отвар и молитвы, видать, помогли. Ну дай Бог. Анна долила в корыто свежей воды и вышла на улицу, плотно затворив скрипучую дверь. Ночь на переломе весны и лета обняла ее нежно и ласково. Уходить не хотелось, хотелось прыгнуть и улететь в бескрайнее звездное небо, хоть одним глазком посмотреть, что там, за краем земли. Парить вольной птахой под облаками, сбросив непомерную тяжесть извечных бабьих забот…

Анна замерла, увидев отделившееся от избы соседки Марии белесое вытянутое пятно. Живот свело, по спине пробежал отвратительный холодок. Неужели морок приблудный? Бывалоча, из темного леса, из поганых урочищ, лезли в деревню бесплотные призраки, нападали на людей и скотину, пили взахлеб горячую кровь, и отвадить их можно было лишь Божьим словом да серебром. Анна нашарила дрожащей рукой нательный крест. Господи, спаси и помилуй мя грешную…

Морок дернулся и невесомо поплыл в темноте. Анна вжалась в стену хлева и затаилась. В голове тюкало, ноги свело. Призрак завис саженях в десяти от нее, и Анна с удивлением опознала в привидении вдовую соседку Марию, простоволосую, в одной ночной рубахе, туго обтянувшей полную грудь. Марья воровато огляделась и огородом пошла прочь от избы в теплую прозрачно-синюю ночь. Белая рубаха призывно маячила в темноте.

Куда она? Марья – баба серьезная, с чего бы ей ночами бродить? Анна, повинуясь странному наитию, мягкой походкой направилась за соседкой. Любопытство разобрало. Любопытной Варваре ясно чего оторвали, но попробуй тут удержись. От чувства близости к чему-то таинственному и непонятному томно ломило виски.

Марья прошмыгнула капустные грядки, скользнула в дыру в низеньком покосившемся заборчике и ускорила шаг. Анна тенью кралась за ней, стараясь не упустить соседку из виду. Марья затерялась среди старых ив, белая рубаха замелькала на изгибах узенькой тропки, сбегавшей к реке. «Неужели купаться удумала? Вот дура! Водица еще холоднющая, бррр, только русалок смешить», – Анна невольно поежилась.

Но Марья к реке не пошла – взяла левее и замерла возле приземистой громады амбара. Тихонечко хлопнула дверь; Марья исчезла, растворилась во тьме. «Никак гадать собралась? Совсем, видать, плохо без мужика. Ладно девки бесов тешат на Рождество, а эта куда?» – Анна выждала и тихонечко приблизилась к амбару. Дверь была плотно закрыта, и трогать ее Анна остереглась. Скрипнет, Марья разом заметит, вот сраму-то будет. Анна свернула за угол, для верности ведя рукой по старому истрескавшемуся бревну, страшась напороться в темноте на брошенную старую борону. Укололась молодой крапивой, оцарапала ногу о куст и прильнула к узенькому, не больше ладони, оконцу. Внутри мерцал слабенький оранжевый свет, на бревенчатой стене прыгали размытые длинные тени. Виднелся кусок прогнившего пола и бок деревянного ларя, в котором раньше хранилось зерно. И больше ничего – крохотная продушина не позволяла увидеть амбар целиком. Анна навострила уши и невольно хихикнула, прикрыв рот ладонью. Марья пришла сюда не гадать. Слышались охи, стоны и сырые шлепки. А Машка-то хахаля завела! Вот тебе и вдовица. А такая тихая, скромная… Когда в девах ходили, так на посиделках не позволяла себя щупать парням. А теперь, значит, так?

Интересно, с кем она спуталась? Анна тихонечко пошла к другому окну. Мужиков в деревне не то чтобы много, почти совсем их и нет. А те, кто есть, под строгим надзором у жен. С Емельяном-кузнецом? Так тот не больно охочий до баб. С Прошкой-пастухом? Тот хоть и хромой, да бабы подсмотрели его на реке, срамом Господь Прошку не обделил. Точно! Видела Анна, как давеча Марья ворковала у колодца с Мишкой Телешиным, улыбалась, волосы поправляла, словно бы невзначай. Семнадцать лет парню, давно пора бабу узнать. Ну Марья, ну сучка!

Анна, едва не поскуливая от предвкушения, жадно прильнула к соседнему оконцу и с трудом подавила рвущийся крик. Ни с каким Мишкой Телешиным Марья не путалась. Свет толстой свечи разгонял тени и мрак, соседка стояла на четвереньках, сладострастно выгнув спину, запрокинув голову, и постанывала, закусывая нижнюю губу. Покачивалась лоснящаяся от пота большая, чуть обвислая грудь. Сзади, сильно толкая, к Марье пристроилось страшное чудище: тощее, нескладное, покрытое до пояса черным мехом, с копытами вместо ног, мясистым хвостом и огромной, налитой женской грудью с вздернутыми сосками. Существо глухо взрыкивало, мотая безобразной козлиной башкой с оттопыренными ушами, бородой и загнутыми рогами, роняя на спину Марьи тягучие нити слюны. Когтистые лапищи крепко держали Марью за пухлые бедра. Из амбара пахло странно, одновременно отталкивающе и сладко: чуть забродившими яблоками, полынью