Вячеслав Рыбаков - Человек напротив
В горле у нее заклокотало, слезы брызнули, как это иногда у кукол показывают смеха ради – буквально струями. Она уткнулась лицом ему в ключицу и, судорожно вздрагивая, забормотала:
– Прости, Андрей… Андрюшенька, ну прости меня… прости…
– Ася… Ася…
И все гладил ей волосы, и поклевывал мальчишескими поцелуями лоб, висок, темя…
– Ася, подожди… ну подожди, Асенька.
– Да, да, сейчас перестану… Ты голодный? Андрюша, ты голодный? Я ужин вкусный сготовила, только он остыл, я сейчас разогрею… Сейчас. Сейчас перестану плакать. Ой, да что же они… так текут-то. Уж я малевалась, малевалась к твоему приходу… все прахом. Знаешь, – она тихонько засмеялась, так и не отрывая от Симагина лица, – я тебя охмурять готовилась… слегка так, чтобы, если ты не охмуришься, Можно было сразу на попятный… Андрей. Андрей. Ты охмуришься?
– Я охмурюсь, – ответил он, и она по голосу поняла, что он улыбается.
– Ты ведь никуда сегодня не уедешь, да? – с испугом вспомнила она и крепче ухватилась за его плечи. – Ведь уже поздно ехать, ничего не ходит!
– Не уеду.
– Я так и поняла, – она всхлипнула и улыбнулась, – что ты хитрый. Весь вечер не шел, чтобы приехать уже в поздноту и нельзя было обратно идти. Чтобы я сама тебе предложила остаться. Я предлагаю, Андрей. Я прошу. Я умоляю. Оставайся, пожалуйста. На сколько хочешь.
– Ася… подожди, я ведь главное-то сказать никак не успеваю. Завтра вы встретитесь с Антошкой.
Она даже плакать перестала; слезы сразу высохли. Она шмыгнула носом.
– Что?
– Завтра вы встретитесь с Антошкой.
– Где?
– Еще не знаю. Не знаю точно. Но точно, что завтра.
– Он что? В городе уже?!
– Да… или где-то рядом. Рядом.
– Тебе утром надо будет еще куда-то позвонить, чтобы все точно узнать, да?
– Да. – Она услышала, что он опять улыбнулся. – Да, позвонить.
– Андрей, – у нее вдруг новая ледышка кристаллизовалась и жесткими гранями вспухла в груди. – Стой… почему ты так странно сказал: вы встретитесь? А ты?
– А мне можно? – спросил он. – Ты же ему запретила…
Она легонечко ударила его кулаком.
– Ну ты дурак совсем, – у нее опять навернулись слезы. – Да? Дурак совсем?
– Наверное, – сказал он. – Ася, на самом-то деле я не уверен, что смогу. Просто не знаю. Выяснится утром.
– Опять какие-то сложности?
– Не исключено.
– Скрытный. Хитрый и скрытный Андрюшка. Ты мне когда-нибудь расскажешь, в чем там дело было, или так и будешь туман напускать до конца дней моих?
– Думаю, что когда-нибудь расскажу.
– С собой мне надо будет что-то собрать? Еда, одежда…
– Нет.
– Точно?
– Точно.
– Странно… что и где, ты не знаешь, но знаешь, что ничего собирать не надо.
– Да, звучит странно, но это факт.
– А вставать рано?
– Когда проснешься.
– Так мне что, и на работу не ходить?
– Думаю, нет. Какая уж тут работа.
– А ты, значит, на свою собираешься.
Он помолчал, а потом ответил, и она опять услышала его улыбку:
– А мне с моей не отпроситься.
Некоторое время они молчали. Не хотелось говорить. Было темно и безмятежно, Ася прижималась к нему, вцеплялась, приклеивалась, врастала… а он бережно – стараясь, наверное, не помять ей прическу; он такие вещи всегда понимал с не свойственной мужчине чуткостью, и иногда ей это даже не нравилось, хотелось порой, чтобы он был погрубее – гладил, как заведенный, ее волосы; потом, словно стесняясь или еще не веря, что ему это можно, что ему все можно, провел медлительной ласковой ладонью по ее плечу, по спине. Ее пробрала дрожь – уже не от слез.
– Как давно я тебя не чувствовал, – тихо сказал он. – Рука вспоминает.
– Прости меня, Андрюша, – опять сказала она.
– О том, кто из нас виноват, я тебе тоже когда-нибудь расскажу, – глухо проговорил он, и она почувствовала виском, как у него напряглись и опали желваки. – Но одно могу сказать сейчас: не смей просить у меня прощения. Ты не виновата ни в чем.
– Да ты знаешь ли, о чем говоришь? Да я…
– Все знаю, все знаю, Асенька, все знаю… столько всего знаю…
И опять они молчали минут, наверное, пять. Потом Ася спохватилась все-таки. Она была, помимо прочего хозяйка – а мужчина пришел так поздно; и наверняка ему негде было даже перекусить.
– Пойдем, я кормить тебя буду, – тихо попросила она.
– А ты?
Она вспомнила, что тоже не ужинала. Есть не хотелось совершенно. Хотелось стоять вот так, прильнув. Только ноги не держали.
– И я чего-нибудь перехвачу… Только сначала потеки ликвидирую. Разревелась же…
– Вот ерунда какая, – услышала она улыбку.
– Нет, не ерунда! Не ерунда! Думаешь, мне легко? Я и так на сколько лет состарилась! Ты вон как был, так и остался, прям Вечный Жид какой-то. А мне что делать? Я же тебе нравиться хочу. Не по старой памяти, а вживую, чтоб ты просто хотел меня!
Она осеклась. Раскаленная кровь хлестнула по щекам изнутри так, что они чуть не лопнули; чуть глаза не вылетели, как пробки. Грубо, как ты грубо! Совсем шалавой стала, Аська! Ой, грубо! Ты же с Симагиным!
– Я хочу тебя, – негромко ответил он. Она обмерла, потом ее снова заколотило.
– Все в твоей власти, – сказала она почти шепотом. – Можешь делать со мной что угодно, в любой последовательности. Ужин, потом я. Я, потом ужин.
– Трудный был сегодня день, – сказал он, чуть поразмыслив. – Я ужасно вымотался. Очень хочется прилечь.
– Пойдем, – сразу сказала она. – Отдыхай. Я… – засмеялась тихонько и удовлетворенно, – я свежие простыни постелила, наволочки, всё… Только давай никакой свет не будем зажигать, даже свечи, хорошо?
– Почему?
– Я стесняюсь… – беспомощно призналась она. – Столько лет прошло, Андрюша, я… Ты помнишь меня ту?
Он только усмехнулся.
– Вот представь. И все. Давай так сегодня.
– Хорошо, Асенька. Хорошо.
И не увидел, как я для него оделась, мельком сообразила она. Жалко. Он бы одобрил. Ну ничего. Не в последний раз. Не в последний раз. Не в последний раз. Она твердила это, будто заклинание – так, как до этого уже почти двое суток твердила: Антон жив, Антон жив… Не в последний раз. Сдергивая покрывало, потом одеяло откидывая… Не в последний раз. Неловкими стремительными извивами, как из куколки бабочка, выдергиваясь из облегающего платья… Не в последний раз. Казалось, она в первый раз – но не в последний раз! – раздевается для мужчины с тех давних пор, как Симагин перестал быть рядом. Ничего не было. Вообще ничего. Жизни не было.
И так страшно не понравиться ему…
– Ася. Асенька моя. Ты нежная. Добрая. Самая нежная и самая добрая…
– Нет… Нет, Андрей.
– Самая красивая. Самая ласковая. Самая чуткая и самая чистая.
– Нет. Ради Бога, не требуй так много, я не могу.
– Ты лучше всех. Ты умница. Ты светлячок в ночи.
– Господи, Андрюшенька, ну что ты… Родной мой, не надо…
– Ты мое солнце.
– Ну зачем это опять, зачем? Нет!
– Ты моя земля. Ты мой воздух.
Она захлебывалась. Дыхания не хватало, и уже почти не было слов – только клекот в гортани и рвущийся стон.
– Ну что же ты делаешь?! Милый мой, родненький, любимый, не говори так, прости, я не смогу! Прости! Андрюша, ну правда! Ну отодрал бы бабу попросту! А это не под силу! Не требуй так! Я не смогу! Я боюсь! Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ ТЕБЯ ПРЕДАВАТЬ!!!
– Ты звезды. Ты деревья. Ты ветер.
Она закричала, забилась под ним, царапая ему спину.
– Да! Да!! Да, да, да, да, да!
А когда Ася уснула, он осторожно откинул одеяло и встал.
Было совсем тихо, проспект внизу опустел и замер. И было совсем темно. Только едва заметное серебристое свечение легким туманом стояло у окна, возносясь к потолку и кидая на него смутно светлое пятно – отсвет уличных фонарей. Симагин отчетливо видел, как разгладилось Асино лицо, стало юным, почти девчачьим. Она улыбалась во сне. Девочка. Маленькая моя девочка.
Не одеваясь, он сел к столу, положил голову лицом на уложенные на стол кулаки, закрыл глаза и начал работать.
Как описать словами то, для чего еще не создано слов – а возможно, и не будет создано никогда? Наверное, гениальные шахматисты испытывают нечто подобное тому, что испытывал голый Симагин, неподвижно сидя в тишине и темноте маленькой Асиной квартиры, зажмурившись, уткнувшись в собственные кулаки и уже почти не слыша умиротворенного, легкого дыхания жены.
Испытывают, проводя сеанс одновременной игры… испытывали бы, если б играть им пришлось сразу на нескольких тысячах досок. За всем уследить, все помнить, реагировать мгновенно на те изменения, которые, оказывается, произошли на восемьсот пятой и три тысячи семьсот седьмой досках за те минуты, пока смотрел в другую сторону, – и, не задерживаясь, сразу дальше, дальше… С той лишь разницей, что у Симагина не было никакого дальше, он не мог отвести себе даже шага от стола до стола на отдых ума; все эти тысячи досок пучились и кипели перед ним – в нем – одновременно, беспорядочно перемешанные друг с другом. Хаос чужих фигур нескончаемо шевелился и пульсировал, и каждая своя фигура весила пуды, так что приходилось – то, что шахматистам неизвестно на их поединках – ворочать пешки, как весла на галере, до хруста в мышцах и костях; толкать слонов, будто они и впрямь были едва ли не слонами… и еще с той разницей, что проиграть нельзя было ни на едином поле из всех.
