Вячеслав Рыбаков - Человек напротив
Тех времен, когда тот еще сверхбомбы тачал для горячо любимой социалистической Родины.
– Ну? – спросил седой человек.
Мужчина напротив чуть улыбнулся. Ну конечно, на такой мордочке и улыбка должна быть соответственная. Светлая и грустная. Мудрая, понимаешь, и всепрощающая. Артист, что ли, бывший? Не помню такого артиста.
Он был в гражданском, разумеется; вельветовые джинсы, рубашка, расстегнутая на горле, и легкий джемперок. Вполне демократично в тюрьму явился. Демократия на марше. Была, кажется, такая телепередача в оттепельные времена. Что-то наподобие "Прожектора перестройки", но на полтора-два десятка лет раньше.
Только у нас на Руси, мельком подумал седой человек, могут возникать подобные словесные уродцы. Ляпнут – и даже не слышат, как это смехотворно и дико и как уши вохровцев торчат. Демократия на марше. Народные избранники на этапе. Свобода на зоне. Прожектор на вышке перестройки.
– Вы кто? – спросил седой человек угрюмо.
– Мое имя вам ничего не скажет. Скажем так: интеллигент.
Ну я же так и понял, подумал седой человек удовлетворенно.
– Один из тех, кого запросто именуют научниками – то есть из тех, кто целиком зависит от состояния государства. Еще в большей степени, чем, например, армия. И потому кровно заинтересован в том, чтобы состояние это было хорошим. Дееспособным.
Говорливый какой, подумал седой человек с неудовольствием.
– Один из тех, кто так поддержал сначала Горбачева, а потом едва не привел к власти вас.
Ничего не понял, подумал седой человек с раздражением.
– Привел, понимаешь, привел… – недовольно пробурчал он. – А вот не привел!
– Есть возможность все поправить, – спокойно сказал сидящий напротив незваный ночной гость и опять слегка улыбнулся.
Седой человек напрягся, а потом резко сел, спустив ноги с койки. Вот оно как, подумал он. Сна и расслабления будто не бывало. Вот они теперь меня чем будут…
– Нет-нет, – сказал гость, будто прочитав его мысли. Впрочем, угадать их было несложно. – Это не провокация. Я не Бабингтон.
Какой еще баб? – подумал седой человек.
– Бабингтон, – снова угадав, что делается у него в голове, произнес ночной гость, – это наивный молодой англичанин, который совершенно искренне пытался освободить находящуюся в заключении Марию Стюарт. Тогдашний английский комитет госбезопасности его засек и использовал, чтобы спровоцировать Марию на призывы к заговору против царствующей королевы Елизаветы и к перевороту. На основании этих высказываний, которых Мария сама бы, вероятно, и не сделала никогда, ее судили и обезглавили. Так вот у нас с вами ситуация совсем иная.
Седому человеку стало не по себе. Просто-таки жутковато стало. Это не было похоже ни на что знакомое ему по предыдущим играм. Он не понимал, что происходит. Наверное, все-таки сплю, подумал он. Ведь не может этот хмырь и впрямь читать мои мысли.
– Ну почему же не могу, – сказал ночной гость.
– Так, – властно проговорил седой человек, потому что сердце у него провалилось в ледяную полынью и зашлось там от мистического ужаса. И уже как за спасение, потому что лишь так можно было – путем пусть страшной, но частной уступки – сохранить в неприкосновенности картину мира в целом, он ухватился за отчаянную мысль: неужто у Крючкова построили-таки агрегат для телепатии?
– Нет-нет, – произнес ночной гость самым успокоительным тоном. – Этого не будет, не беспокойтесь.
Вот теперь стало просто жутко. По-настоящему.
– И вообще вы можете быть совершенно спокойны, – сказал ночной гость. – Это звучит немножко издевательски, простите… Вы были совершенно спокойны как раз до моего прихода, а сейчас, наоборот, в высшей степени беспокойны. Только это быстро пройдет. Можете быть спокойны в том смысле, что нас никто не видит, никто не слышит, телекамеры передают на мониторы изображение мирно похрапывающего старика… А мы можем поговорить. Совсем чуть-чуть, у меня мало времени.
– Кто вы? – снова спросил седой человек хрипло.
– Я вам уже отвечал, только вы совсем не вслушивались, – гость опять улыбнулся. – Вы так в нас нуждаетесь и так нас не слушаете… это просто удивительно. Это добром не кончится.
– Что вам надо? – прохрипел седой человек.
– Вас.
– Меня?
– Да.
– Что теперь с меня взять?
– А почему вы думаете, что я пришел брать? Что за унылый стереотип – всякий, кто приходит, приходит брать? Это отнюдь не обязательно.
– То есть вы намекаете… что пришли что-то… давать, что ли?
– Именно. Только сначала хочу поговорить… А вы – вы… можете для собственного спокойствия считать, что и впрямь спите. Спите все эти годы после августа. Мысли я слышу, конечно, – но главным образом те, которые думаются в данный момент. Вот мы и подумаем немножко на заданные темы. – Гость каким-то удивительно уютным, домашним жестом почесал щеку. – Как вы относитесь к КПСС?
Скулы седого человека медленно выдавились двумя буграми наружу. Ну как этому щуплому объяснишь в двух словах? Потому с вами, с интеллигентами, никто и не хочет разговаривать всерьез, подумал он; простые вещи вы пытаетесь изобразить неимоверно сложными, а сложные норовите упростить донельзя. И тут он внутренне дернулся, а потом съежился: ведь слышит! Но гость не подал виду; он спокойно, доброжелательно ждал ответа.
Как можно, уже выйдя на пенсию, относиться к своей октрябрятской звездочке, к пионерскому галстуку? Одновременно и умиляешься, и морщишься брезгливо. Какой же я, дескать, был дурак… а в душе что-то восторженно поет против воли: какой я был молодой!
Конечно, он еще, кажется, в семидесятых читал… этого, как его… югослава… ну вот, уже совсем память начала сдавать. Про новый класс, что ли… Джиласа, кажется. И еще какие-то запретные для простых смертных труды, убедительнейшим образом и экономически, и политически доказывающие, что диктатура одной организации, на верхних этажах сугубо замкнутой и, фактически, отупляюще полурелигиозйой, для страны – губительное бремя. Эти книжки тогда многие почитывали в партийных верхах – из тех, кто хоть чем-то еще интересовался, кроме того, как бы удержаться лет ну еще пяток… из тех, кто еще читать не разучился. Ну, почитывали. Беседовали тишком, как все обычные советские люди: куды котимся? Чаво будет?
Нужно было публично получить по мордасам на партконференции в ответ на униженнейшую мольбу о политической реабилитации, чтобы не головой начать понимать какую-то там губительность для страны, а начать всеми потрохами испытывать сугубо личную, живую ненависть. Лютую.
Чтобы принимать решения, поступки чтобы совершать – нужны переживания, а не рассуждения.
– Не люблю, – сдержанно сказал седой человек.
– Понял, – ответил ночной гость. – А что вы любите?
– Россию, – без колебаний ответил седой человек. Пусть проверяет, подумал он, пусть в мозги лезет, если может. Каков вопрос, таков ответ. Вопрос дурацкий. Может, я пиво с воблой люблю.
– Прекрасно, – с каменным лицом произнес ночной гость, – А вы уверены, что иначе, как через развал страны, КПСС не разгромить? Уверены, что разгром компартии стоит развала России?
– Никакого развала не будет! – повысил голос седой человек. – Не допущу!
– Как? – цепко спросил гость.
– Да уж не как Горбачев в Тбилиси! И уж не как Крючок принялся, – усмехнулся седой человек. – Не силком, не танками. Чем больше на танках в любви объясняешься – тем быстрей от тебя все бегут. Экономика и культура! После разрушения партийного контроля над производством начнется резкий и быстрый экономический рост. И все опять стянутся вокруг России, потому что без нее, без этого мощного ядра, ни одной из окраин все равно не прожить. А взлет культуры обеспечит и укрепит роль именно русского народа как цементирующей силы. Все просто, если, понимаешь, не мудрить.
Ночной гость запустил пристальный взгляд седому человеку в глаза. Седой человек выдержал.
– Вы сами-то верите в то, что это получится? – тихо спросил ночной гость.
А хрен его знает, подумал седой человек. Сейчас было бесполезно и мысли-то его выслушивать, не было мыслей; только напряженное биение эмоций – нутряных, как кровавые мышечные волокна, туго скрученные в один напряженный безмозглый мускул: стремление победить… стремление спасти… стремление владеть… стремление опередить всех… стремление быть всеми шумно любимым… Симагин чуть покачал головой. Он уже думал, что не дождется внятного ответа. Но седой человек чуть склонил голову – упрямо и угрожающе, будто собираясь бодаться; и глухо произнес:
– Я бы попробовал.
– Хорошо, – решительно сказал Симагин. – Вы попробуете. Только помните, пожалуйста, все, что вы мне тут наговорили. И камеру эту… Я постараюсь, чтобы вы запомнили. Никто ничего помнить не будет, а вы… вы будете.
И Асе оставлю ощущение этих дней, подумал Симагин. Только ощущение. Там уж пусть сама решает.
