Вячеслав Рыбаков - Человек напротив
И он выпекал, угрожающе и внятно выпекал одно за другим свои "понимаешь" с почти детской настойчивостью и старательностью, словно более всего на свете боялся, что пародисты их забудут.
Вначале Симагин его не узнал. Даже подойдя почти вплотную, он решил поначалу, что это просто какой-то понуривший голову ранний пьянчужка, успевший уже и изваляться в грязи, и поправиться грамм на сто, и облеваться, и слегка почиститься, безмерно и горько страдает на лавке мирно купающегося в утреннем солнце сквера. Впрочем, Симагин и сам был едва живой от бессильной тоски и боли, и видел все как сквозь мутное волнистое стекло. Мир ускользал.
Только когда пьянчужка поднял голову, Симагин его узнал. Это с ним они вчера так лихо договаривались повстречаться сегодняшним утром.
На его ночного гостя жутко было смотреть; казалось, он состарился лет на семьдесят. Состарился отвратительно и бесповоротно. Так иногда бывает с красивыми мужчинами южного типа, ведущими, мягко говоря, неправильный образ жизни; когда они достигают преклонных лет, то заживо превращаются в рыхлые, полуразложившиеся чудовища.
– А-а… – безжизненно сказал бывший красавец. У него едва разлеплялись обметанные больной коркой губы. – Победитель… Привет.
– Привет, – ответил Симагин и сел на скамейку рядом с побежденным.
Тот несколько секунд вглядывался в лицо Симагина маленькими, заплывшими, словно от запоя или водянки, подслеповатыми глазками. Потом слегка улыбнулся.
– Тоже, я смотрю, не сладко, – сказал он без всякой радости.
– Да, – ответил Симагин.
Бывший красавец тяжело, с нутряным сипением дышал ртом; от него и впрямь пахло перегаром.
– Кто же ты, а? – тихо спросил он.
Симагин пожал плечами и стал смотреть на воробьев, весело скачущих по дорожке, которая вела к двум о6корнавшим скверик громадным рекламным стендам: на одном холеный, с иголочки одетый деловар, с изяществом потомственного фата держа сигарету у рта, брал свободной рукой за коленку такую же высококачественную шалаву западного типа, очевидно, из гостиничных шлюх; шалава молчала и тоже дымила вовсю. Под ними было крупно написано: "Ты, Я и Ротманс!" На другом стенде жизнерадостный дебил жрал – с таким изумленно-восторженным видом, будто увидел что-то съедобное впервые в жизни. Под ним было крупно написано: "Передохни! КитКэт отломи!" Гомонили выгуливаемые дети, потявкивали выгуливаемые собаки. Было тепло.
– Симагин, – ответил Симагин.
Бывший красавец тоже уставился вдоль дорожки, на стенды.
– Передохни, – сказал он, сделав ударение на "о". Симагин не ответил.
– Мне даже в голову не могло прийти, что ты совершишь такую глупость, – прохрипел, дыша дрянью, бывший красавец.
Симагин опять пожал плечами.
– Впрочем, у меня все равно не хватило бы сил помешать…
Симагин не ответил.
– Ты же не только меня раздавил. Ты сам себя буквально по стенке размазал! И это не на день, не на два!
– Да, я чувствую.
Двое насмерть уставших мужчин сидели рядом на исчирканной ножиками, облупленной и истоптанной скамейке: неопрятный, жирный, отвратительный старик, насквозь проеденный всеми пороками, какие только можно вообразить, в когда-то роскошной, а теперь будто из прокисшей помойки вынутой тройке – и словно только что вывезенный из блокадного Ленинграда старшеклассник, одетый в первое, что под руку подвернулось при поспешной эвакуации. Ни один посторонний человек, глянув на них, не смог бы понять, кто победил.
– Что теперь будешь делать? – спросил отвратительный старик.
– Не знаю, – ответил изможденный мальчик. – Ничего не хочется. Паралич от вины.
Старик усмехнулся.
– Упаду, наверное, на колени и буду прощения просить у них…
– А мне у кого прощения просить? – немощно вспылил старик. – Мне даже прощения просить не у кого! Уже одно то, что здесь на пятьдесят семь тысяч меньше народу на фронтах погибло!.. Впрочем, у них тут даже фронтов нет. Только эти… горячие точки. И подумать только – я сам эту кашу заварил! Поучить тебя вздумал!!
Его передернуло от унижения. Рыхло встряхнулись студни живота, груди, щек.
– И обратно не перекинуть, я уж думал… Во-первых, ты вероятностную вилку так зацементировал – Галактику сжечь, и то энергии не хватит. А во-вторых… да уже одно то, что там жив любимый твой Листровой, и я своими руками его верну к жизни…
Симагин молчал.
Старик покосился на него. Чувствовалось, как старательно он пытается накачать себя хотя бы злорадством, раз уж больше ничего не осталось ему.
– Только учти, – сказал он, так и не в силах избавиться от поучающего тона, – как раз тех, кто просит прощения, эти твари никогда не прощают.
– Я знаю, – ответил Симагин. – Почти никогда. Потому что им очень тяжело жить. А я их опять обманул.
Не получилось даже злорадства. Старик хотел было еще что-то добавить, даже кадык под небритой, обвисшей кожей шеи у него уже заходил – но осекся и только похлопал Симагина, ладонью по колену.
– Ты, я и Ротманс, – сказал Симагин.
Старик криво усмехнулся, а потом, все-таки сорвавшись, обеими руками с силой ударил себя по щекам.
– Ну как это получилось? – почти закричал он, старчески надрывая голос, и какая-то смешная коричневая пуделица испуганно шарахнулась от них, размашисто болтая в воздухе мохнатыми ушами. Бабушки, стрекочущие на лавке напротив, с потешной одновременностью подняли на них подозревающе-обвиняющие взгляды. – Ведь моя брала!
Симагин повернулся к нему и улыбнулся почти с симпатией. Во всяком случае, с состраданием.
– Потому что ты – самодостаточный, – сказал он мягко. – А значит, только о себе думаешь – ведь больше просто не о ком. Чтобы самому от себя кусок отрезать… кусок силы, власти, красоты… для этого надо иметь за душой что-то побольше, чем только самого себя.
– Опять ты про душу, – с досадой сказал старик.
– Пожертвовать частью себя, чтобы кого-то спасти – это можно. А пожертвовать частью себя, чтобы ради собственного же удовольствия кому-то напакостить – так не бывает. Поэтому такие, как я, всегда будут побеждать таких, как ты.
– Чтобы потом падать на колени перед теми, ради кого побеждал, и просить у них прощения? – со злобой спросил старик.
– Да, получается так, – ответил Симагин.
– Не понимаю… – пробормотал старик. – Не понимаю.
– Боюсь, уже не поймешь.
– Не дразни меня! – вспылил старик. – А то плюну сейчас на осторожность, как ты вот… брошусь, очертя голову, потрошить их налево и направо! И виноват будешь ты, потому что ты меня спровоцировал – значит на тебе окажется их кровь! Вот уж я посмотрю, как ты завертишься!
– Не плюнешь, – сказал Симагин. – Не сможешь.
Старик помолчал, взгляд его стал отсутствующим – он словно бы прислушивался к себе, спрашивал себя о чем-то сокровенном. Потом жалко улыбнулся и сказал с горьким удивлением:
. – Да. Не смогу. Я что же, трус?
– Нет, – проговорил Симагин, – не думаю. Тебе просто не для кого. Ведь нельзя же стать героем ради уничтожения, скажем, человечества? Правда?
– Да я ради этого… ради этого… – лихорадочно забормотал старик, возбужденно задышав. – Но они должны сами! Понимаешь? Сами! По своим соображениям, как бы совсем простым: здоровье, выгода, торжество идеалов, жизненное пространство… Не своими же руками мне их!.. Это нелепо! Ради них так рисковать… а через миллион лет вдруг выяснится, что гибель этой цивилизации была, например, благом для Галактики, – так я же костей не соберу! Мокрого места не останется!
Они помолчали. И Симагин вдруг с изумлением заметил, что старик плачет. Жирно отблескивающая влажная струйка высунула хвостик из-под коричневого морщинистого века, почти нахлобученного на помутневший глаз, и застряла на щетинистой щеке.
– Ты куда сейчас? – спросил Симагин.
– Понятия не имею, – ответил старик, всхлипнув от жалости к себе. – Мне бы от лавки от этой оторваться… Сил же совсем не осталось, тоска…
– Хочешь, пошли вместе? – неожиданно для себя предложил Симагин. – Обопрешься на меня…
Старик яростно отшатнулся, широко раскрыв глаза и буквально отпихнув Симагина взглядом.
– Я еще гордый! – крикнул он, и снова бабульки на лавке напротив, с одинаковой укоризной поджав губы, вскинулись лицами на раскричавшихся алкашей.
Симагин поднялся. Ноги едва держали.
– Ну, бывай тогда, – сказал он. – Я пойду.
– Еще увидимся, – ответил старик. Он, видимо, хотел сказать это грозно, с намеком на грядущий реванш – но голос предательски выдал подлинные чувства; в нем читался самый обыкновенный страх перед тем, что, вероятнее всего, они действительно когда-нибудь увидятся.
– Приятно было познакомиться, – сказал Симагин, а потом, повернувшись, побрел вон из сквера. Голова кружилась, и все казалось очень далеким и плоским. Мир ускользал неудержимо.
Машин-то сколько… Ни пройти, ни проехать, и все иномарки… Мерседесы, мерседесы, а я пьяненький такой… Сердце-то молотит! А ведь не дойду. Никуда не дойду. А я, собственно, уже никуда и не иду. Как там Ася? Все в порядке у Аси. Ну и хорошо.
