Лана Тихомирова - Работа над ошибками, или Грустная грустная сказка [СИ]

К руке прикоснулось что-то теплое. Я вскрикнула и отпрыгнула.

— Сиэт-ту, — рассмеялся Ранх-ба, — это же я.

— Прости, Ранх-ба, я испугалась, сама не знаю чего.

Мы сели рядом.

— А, знаешь, это ведь и хорошо, и плохо, что ты здесь. Я думал о тебе.

— О нашей первой встрече? Это была моя самая большая ошибка.

— Почему? — промурлыкал он.

— Потому что… ты сам знаешь почему.

— Ты не хочешь повторять ошибок? — заглядывая мне в глаза, спросил он.

— Это как посмотреть.

— За чем же дело стало? Пату не будет ещё очень долго. В тюрьме жизнь не заканчивается.

— Я не смогу смотреть тебе в глаза.

— Что? — Ранх-ба залился громким, нервным смехом

— Я боюсь мне очень страшно, и стыдно.

— По мне это не отговорка, — недовольным тоном говорил Ранх-ба.

— Ты не любишь меня.

— Да. И мы оба это знаем. Раньше это никогда нам не мешало. Ни в чем, — помолчав, добавил он.

Я молчала.

— Все ещё сохнешь по мне? — с деланным удивлением спросил он.

Я продолжала упрямо молчать.

— Мне очень приятно это. Но ты ведь знаешь…

— Знаю, — сказала я. Горло свело судорогой, и фраза оборвалась.

— Ну же.

— Как будто тебя всегда волновало мое мнение, — скрывая волнение и страх, рассмеялась я.

— Это ты сейчас ломаешься. Набиваешь себе цену. Но ты никогда не могла сказать мне: "Нет". Ты всегда была моей собственностью, — тихо с нотками ярости, так хорошо мне знакомой, сказал он.

Меня трясло.

— Тэнгет(поцелуй), — сказал он.

Я молчала, наклонив голову.

— Тебе ведь холодно и страшно, — глубоким голосом заговорил он, звуки доставали до самых глубин души, — со мной тебе будет тепло и спокойно, никто тебя не тронет.

В глазах все мутно было от страха. Я сделала последнее усилие сопротивляться, но все было тщетно. Я сдалась, роняя слезы, проклиная себя, я сдалась.

Перед кормежкой принесли Пату. Он был натянуто бодр и даже пытался шутить. Заметив, что я плакала, он спросил:

— Что случилось Сиэт-ту?

— Все хорошо, Пату.

— Все было бы ещё лучше, если бы ты не разводила мокроту.

— Отстань от нее. Сам знаешь: девчонки любят поплакать, — ответил из угла Ранх-ба. От звуков его голоса меня передернуло. Пату посмотрел на него недоверчиво.

Принесли еду. Ранх-ба в мгновение проглотил кашу и принялся долбить каблуком по ручке ложки.

— Как думаете, а им не покажутся странными эти звуки из камеры? — спросила я.

— Какие звуки? — спросил Ранх-ба.

— А то ты беззвучно колотишь по ложке, — отрезал Пату.

— Я думаю им все равно, — отозвался Ранх-ба.

— А если доложат следователю? — спросила я.

— Ни наши разговоры, ни все что делается в камере, они не слушают, — между делом сказал Ранх-ба, — Сиэт, ты сама мне говорила, ещё там, на воле, что один чудак пытался убежать, его хотели упечь, дать более суровое наказание, а он сказал своему Следователю, что его схватили, так как прослушивали разговоры в камере и донесли. А это противоречит какой-то там статье Закона. После чего его отпустили, а Чено-Леко, которые были в этом замешаны, были приговорены к высшей мере.

— А что это за высшая мера? — спросил Пату.

— Ши-ранх, ты меня убиваешь. Ты год здесь сидишь. Высшая мера — вечность в одиночной камере здесь.

— Так вот о чем Сиока намекал мне на допросе, — воскликнул Пату.

Ранх-ба потрогал острый конец ложки, подошел к окну и попробовал, потом посмотрел что-то и пробормотал:

— Надо бы тоньше.

— Что ты там нашел? — поинтересовался Пату.

— Так, ничего особенного, — задумчиво пробормотал Ранх-ба, — посмотри, крайние решетки плохо припаяны, начну, пожалуй, с них.

Ранх-ба сел, потом вскочил, побежал к окну, и что-то потрогал пальцем.

— Что? — спросили мы в один голос.

— Жаль, показалось…

Ранх-ба положил ложку в тарелку.

— Я устал, если никто не против, я лягу к двери ближе, а ты, Сиэт-ту, в середине.

Пату пожал плечами. Мы поставили тарелки к двери и легли.

Я не могла спать, от усталости болели глаза, но сон не шел. Где-то минут через сорок Пату разбудил Ранх-ба. Они отошли в другой угол и стали шептаться. Я обратилась в слух.

— Му-ранх, объясни мне, что происходит.

— А что? Тебя что-то беспокоит?

— Я знаю, Лаа-Н, она не из тех, кто плачет без причины.

— Поверь у нее достаточно причин. На нее столько всего свалилось.

— Не юли. Причина в тебе. Я это почти знаю. Ты говорил о ней, только без имен. А сейчас я понял, что ты о ней говорил.

— Что я говорил?

— Что есть на свете человек, который никому, кроме тебя не принадлежит. Твоя собственность. Это она, ведь так?

— С чего ты взял?

— А то я не вижу, как вы друг на друга смотрите. Она как раб, ты — сюзерен.

— Ты может быть и прав, — зашипел Ранх-ба, — только знай одно. Она несчастный человек. Полюбила человека, который никогда, никого полюбить не сможет. Я никогда не знал, ни любви, ни жалости.

Пату молчал.

— Я схожу с ума, медленно и верно. Одной своей рабской преданностью, она меня в могилу сведет.

— Ты любишь ее, — сказал Пату.

— Нет, — почти закричал Ранх-ба.

— Тише, разбудишь, — шикнул Пату, — Просто боишься. Ты — трус. Просто-напросто.

— Нет. Она моя собственность, она сама этого хочет.

Послышался шлепок и злой шепот Пату.

— Если ещё раз это… это…повторится. Я лично размажу тебя по стенке.

— Нравится тебе девка?

— Молчи, сволочь, ты понял меня?

Ранх-ба молчал.

— Ты понял меня?

— Хватит читать нотации, — сказал Ранх-ба с ледяным спокойствием, от которого мурашки поползли по спине.

"Сумасшедший", — пронеслось в голове.

— Я вижу, она тебе нравится, но ты опоздал. Она моя.

— Собака на сене, подумай не о ней, так хотя бы о себе. Что скажут о тебе другие люди?

— А где ты видел здесь других людей? Или ты кому-то хочешь рассказать, если выберемся отсюда?

Пату напряженно молчал, а потом выдавил из себя:

— Падаль.

— Давай спать, — сказал Ранх-ба.

Они снова легли.

Кто-то поправил мои волосы. Они вскоре уснули, а я лежала без сна до самого скрипа двери.

Дверь заскрежетала, но еды не принесли: на бетонный пол бросили человека. Я вскочила и подбежала к нему.

Этот человек был мне не знаком, я видела его где-то раньше, но похоже даже словом не обмолвилась, это я помнила точно. Я напряглась и вспомнила, это был человек из цирка.

— Добрый день, — сказал он, — рад, что сидеть будем в приятной компании.

Он тряхнул шевелюрой цвета льна.

Сонные Пату и Ранх-ба вышли из угла.

— О, да вы не одна! — с ноткой легкого, наигранного сожаления, сказал незнакомец, — вас тут много. Тогда будем знакомиться — Ев-Ган-ранх

Мы по очереди назвали свои имена.

— Друзья и родные зовут меня Ев-Ган, а девушки Евту.

Принесли еду.

— Каша из бетона, — удивился Ев-Га.

Быстро проглотив кашу, Ранх-ба пошел к решетке и попытался пилить прутья.

Ев-Га молча и с интересом следил за его действиями.

— Без-на-деж-но, — сказал Ранх-ба в конце часа, отбросив ложку, — прутья тверже.

— А я смотрю, вы бежать задумали, — насмешливо сказал Ев-Га.

— Хотели, — сказал Ранх-ба, поднимая ложку.

— Ты ведь в цирке работаешь? — спросила я, меняя тему разговора.

— А, ты откуда знаешь? Погоди, а это не тебя тогда арестовали в цирке?

— Меня.

Ев-Га покачал головой, словно был чем-то опечален или раздосадован, но хищное выражение так и пропало с его лица.

— Вас арестовали по обвинению в "организованном сговоре против Правителя и Города", — спросил Ев-Га, — я — гражданин другого города, мне сразу предъявили обвинение.

— Скорее всего, — сказала я, — меня так, видимо, за роман.

— Кайше, — сказал Ев-Га.

— Что? — переспросила я.

— По нашему это значит "сестра". Меня арестовали из-за стихов.

— Какие ещё стихи? — спросил Пату. В нашем городе никто стихов не писал, литература вообще была под запретом.

— Я прочту, а вы сами подумайте:

О, третий Рим, тебе пою хулу.

Я о тебе слагаю эту песню,

Ты язва, что в моем уму.

Прекрасный памятник, прекрасному безчестью.

Но рад бы я в обще тебя не видеть.

И каждый раз на сердце бьется страх

Что не смогу любить и ненавидеть.

Что это проживу я лишь в стихах.

Ты, как бацилла, изнутри съедаешь.

Живая плоть, как топливо твое.

Был человек, его уж нет, растаял.

И только черное кружится воронье.

Ты стольких свел с ума, убил и обесчестил.

Подумай, такова ль твоя судьба?

Прекрасный памятник, прекрасному бесчестью.