Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены
Носила она легко. Степь вокруг была скудна, один лук-порей да дикий чеснок. Зато по холмам и солончакам бродило много доброй пищи. Дзерен каждое утро ставила перед постелью золовки деревянное блюдо с вареной бараниной, присыпанной жесткой зеленью, и плоской горячей лепешкой: «Абдо велел тебя кормить». Сам Абдалла саблю Могора повесил себе на пояс, Бахра пустил в табун — пусть дерется с другими жеребцами и кроет всех кобыл, каких отобьет, уж больно конь хорош — и отбыл с летовки по каким-то своим неясным делам. Кто он был, этот родич «правой руки Таир-шаха»? Степной князек, каких на каждый здешний колодец по десятку? Надсмотрщик границ? Контрабандист и угонщик скота? Пожалуй, всё сразу.
Сначала Та-Эль подолгу сидела в палатке или рядом с нею, на какой-нибудь случайной тряпке. Потом начала разгуливать по лагерю. Дзерен ходила следом, вырывала из рук увесистые предметы: не лезь в наши бабьи дела, твоя работа иная. Пожилой кешик находился при ней неотлучно — не оступилась бы или не провалилась ногой в сусличью нору.
После всплеска всех страстей, после низведения на нее снизошла неразумная какая-то умиротворенность. Тончайшим песком, что струится по земле и веет по воздуху, редкой тонкой моросью дождя заволакивало душу, вымывало из нее горечь. Звенели травы тонкими голосами, жаркое марево дрожало над землею в сердцевине дня. Когда ей в первый раз принесли тонкий платок вдовьего темно-серого цвета — укутать голову и закрыть рот и нос — она отстранилась было, а потом согласилась и на это: ветер, который поднимался ближе к вечеру, холодил и сек лицо так, что слезы выжимало.
С наступлением осени Абдо стал собираться домой, на зимнее кочевье. Там навстречу им от высоких войлочных шатров высыпали несчетные чада и домочадцы. Первых, как ей с перепугу показалось, было гораздо больше: круглоголовые мальчуганы в расшитых камзольчиках и тафьях, смешливые девчонки с откровенно распахнутыми лицами. Всё это полчище вертелось вокруг, аж в глазах мелькало, и вопило на радостях:
— Наш кахан Абдо приехал, много скота пригнал, новую жену привез!
Тут до нее дошло, почему Дзерен часто говаривала как королева: наш супруг Абдо.
Сам он чуть погодя объяснил ей по-простому:
— По нашему древнему закону взять тебя в дом после смерти брата должен был Стагир, но он не возжелал. А старший его родственник — я, по Дзерен, Данилевой единоутробной сестре, и хотя родство это дальнее, то и лучше, меньше с шариатом рознится. Только вот непристойно тебе жить у меня без залога. Потому пришлось и никах заключить, и калым за тебя отдать — не тебе, так хоть кази на сохранение. Сыну пойдет.
Покосился на нее — вроде тихая, не брыкается, слезу не пускает. Вздохнул глубоко и сладко, точно ребенок после плача. Добавил:
— Ты… это… не бойся. Для постели у меня другие имеются. И потом с твоим чревом надо бережно обходиться, вон тебя как разнесло, будто спелую грушу!
…Она в блаженной усталости после своих трудов лежала в особой палатке, низкой и теплой, куда по обычаю никого не пускали. Слушала, чуть улыбаясь, как снаружи гудит зимний ветер и на краю кочевья стреляют из ружей в воздух. Как на той давней свадьбе, где гуляли все горы…
Повитуха, сторожащая вход, препиралась с кем-то снаружи, пытаясь выпихнуть из двери. Но Абдо все же ввалился: ростом до потолка, широченный и меднолицый. И несло от его мехового чапана лошадью и козлом сразу.
— Молодец ты у меня, Карди, крепкого мальчишку мне родила! Да тебе что, не показали его?
Повитуха приняла от кого-то, подошедшего извне, меховой сверток, положила рядом с Карди на постель. Крутой лобик, волосы темны и уже чуть вьются, пухлые губки, нежная смуглота кожи. Полно, от мужа я его родила или от мечты своей?
Но тут сын открыл глаза (хотел было заплакать, но передумал) — они были цвета старого серебра, с легкой тенью улыбки и слегка отсвечивали в полумраке.
Абдо тем временем говорил, с опаской поглядывая на них:
— Я уж на угощение с подарками гостей созвал. Мальчик все-таки у меня, хоть не первенец. Знаю, и вся степь знает, что он Даниля, так это нам обоим в почет, и ему, и мне.
Смущенно продолжил:
— Обрезание ему сделаю не через годы — через неделю. Ты уж не серчай, полагается так у нас в степи. Юдеи с давней поры навыкли, мы — не так давно переняли; а теперь уж и люди Исы через одного… хм… из чистоты соображения. Но если и крестить захочешь — любого попа из-за кордона привезу.
— Знаю, пожалуй, как ты их возишь, — она помотала головой, смеясь. — Поперек седла, точно краденую невесту.
— Ну и что ж такого? Святость от этого раструсится, что ли? Да не бойся, денег у нас хватит на любые крестины и на Олений Храм кой-чего останется. Я уже имя придумал. Яхья. Чтобы, значит, твоему святому отцу этого прозвания не менять.
— Яхья. Иоанн-Креститель. Что же, непростое имя, с подкладкой. Пусть так и будет, как ты решил. Какой ты, оказывается, умный!
— Заворковали, — повитуха, наконец, уцапала его за полу, потянула к выходу. — А маленького кормить требуется. Ты, молодуха, знаешь хоть, каким концом его к груди прикладывать?
Бусина двадцать седьмая. Янтарь
Сон в смешении времен
Посреди поляны, у тихой реки стоит резной дом. В доме комнатка с разрисованным умывальным кувшином и мисой, со стеклянным ночником в виде огромной божьей коровки на стене. В комнате кровать с кружевным подзором и одеялом из лоскутов. На кровати спит девочка и видит сон.
Будто она уже почти совсем взрослая и гуляет по лугу с симпатичным парнем. Сероглазый, темнорусый такой, и длинные кудри всё на пробор распадаются. Она их пальцами назад зачесывает — да без толку.
— Да оставь, привык я так, нечесаным!
Но она, как и раньше, пристает к нему, озорует.
— Не хочешь слушаться? Ах, так…
Он хватает ее за пояс, подбрасывает кверху — и вот она парит, как планер, в бледном то ли вечернем, то ли предутреннем небе. И нельзя ни рукой, ни ногой двинуть: сразу начинаешь проваливаться вниз. Юноша, который остался на земле, каким-то образом поддерживает ее в воздухе, поднимает снова.
— Классно! Горы будто смятая бархатная скатерть. А там лошади табуном гуляют, красивые!
Он отвечает — почему-то ей так хорошо его слышно, будто он совсем рядом:
— И дом свой видишь?
— Ага, и дом. Весь изнутри светится через окошки. И города: Алан, Лэн, Гэдойн, Дивэйн — тысячи светляков в траве. Вся земля в огнях. Эй, а небо почему пустое?
В самом деле, оно как будто не прорисовано — белесоватый туман.
— Слушай, протри небо, сделай звездочки, а?
— Небо — это мы мигом, — смеется он.
Проводит перед собой ладонями — и повсюду вокруг нее загораются звезды размером в георгин, начинают мерцать, переливаться и петь.
Девочка просыпается. Вполсилы горит ночник, на тумбочке у постели книга заложена ромашкой, стоит мейсенская синяя чашка с теплым питьем.
— Ой, нянюшка Глакия! Я опять красивый сон видела, только, жаль, проснулась. Как по-твоему, досмотрю его?
Нянюшка натягивает ей под шею одеяло.
— Конечно. Такие, как ты, всегда находят конец своих снов. Уж когда и где — неважно, но находят.
Бусина двадцать восьмая. Альмандин
Карди-кахана соскочила со спины Бахра, бросила кешику конец уздечки: веди к коновязи. Пошла, на ходу отодвигая со лба покрывало и раскрывая объятия:
— То-то мне старина Абдо толковал, что у него для меня гость, нежданный и желанный. А это ты меня ищешь!
Да, то был маршал от кавалерии Нойи Ланки, улыбчивый и смущенный. Чуточку увял и подсох, медовые глаза повыгорели, но еще вполне молодец, по-прежнему бабья пагуба. Однако давно женат и, вот удивительно, любит.
Конечно, поцеловались, похлопали друг друга по спине.
— Пошли ко мне, кормить буду!
В шатре расстегнула и бросила на ковер широкий пояс с почетной кархой (не рубить — красоваться только), стянула сапоги. Уселись возле скатерти, скрестив ноги: она привычно, он — чуть неуклюже.
Одеяло с аппликацией, закрывавшее вход, задергалось. Ввалился, радостно пища нечто непонятное, кругленький младенец с хохолком на макушке, потопал к Карди, шлепнулся между ней и котлом и запустил ручонку в жирный рис с бараниной.
— Надеюсь, ты простишь нам несколько вольные манеры, тем более, что эта штуковина так и названа в целях просвещения: бешбармак. Пять пальцев, — Карди наполняла кушаньем фарфоровые миски, ловко орудуя половником над мальчиковой головенкой.
— Он уже все десять извозил и рыльце впридачу, — добродушно проворчал Нойи. — И до меня добрался. Как говорится, после сытного обеда вытри руки о соседа. Твой?
— Что ты, мой уже наездник. То Басим, сынишка нашей младшей. Пойти разве сдать его по принадлежности.
Вернувшись, она заварила чай из прессованной плитки, струганной ножом, масла, молока и перца с солью. Нойи покосился с неприязнью, но отхлебнул из своей чашки с двумя ручками изрядный глоток.
